Белый Крот - Я [не] шучу

Максим нахмурился. – Ты не шутил. Правда, рисуешь?

Женя протянул Максиму руку, покрытую мозолями. – Да. А ты думал, что я ещё и грузчиком подрабатываю?

– Был уверен.

В баре растаяли последние клубки дыма, джазисты паковали свои инструменты, последние посетители еще о чём-то болтали. Кто-то из них помахал Жене, и ему пришлось отвлечься на минут пять. Он чувствовал, что нужно принять непростое решение – дать встречи шанс. Обрести счастье или снова обжечься. Когда Стрельцовский вернулся, Максим мимолётно улыбнулся ему, вряд ли замечая сам. Смежил веки, ресницы у него были густые прегустые. Он прокатал по дну стакана виски, но не стал больше пить. – Почему живопись?

Женя подумал, наполнить свой стакан, чтобы уничтожить остатки сомнения. – Скажем так, мне нравятся высокие эстетические чувства. Но любовь слишком часто бывает мимолётна: длится до первых безучастных улыбок, до первых скучных судорог в постели, до одной чашки чая по утрам на столе и вороха пепла в переполненной пепельнице. Любовь выветривается, а потому только живопись способна сохранить её и показать нам вещи такими, какими они были однажды, когда их любили. Живопись даёт человеку шанс ещё раз испытать все эти чувства. И когда я рисую, Максим, – Женя закрыл глаза, вдохнул призрачный запах лака и краски, услышал, как кисть скользит по шершавой поверхности холста, – только тогда я начинаю верить, что есть больше оснований любить человека, чем ненавидеть его.

– Жестокий повод, чтобы заниматься живописью. Тебе так не кажется?

Женя не ответил, провёл взглядом ускользающих музыкантов и снова глянул на парня. Почуял в воздухе острое ощущение чего-то неизбежного. Бар потихоньку пустел, люди редели, и Женя никак не мог отсрочить самый значимый момент. Два часа ночи и Максим сидит напротив. Они болтают о старых картинах: банально о Ван-Гоге, о Шишкине, о Малевиче. Потому что Женя уверен, что Максим не слишком-то разборчив в живописи. Но Ван-Гог ему даже нравится. Они болтают – и время неумолимо течёт. Болтают – последний посетитель надевает куртку. Болтают – пора закрываться. Максим молчал, Женя нарочно смотрел в другую сторону. И когда появились уборщицы, Максим вдруг неловко откашлялся и спросил, предварительно показав самую очаровательную улыбку на свете:

– Слушай, а ты меня нарисуешь? Чтобы было больше оснований полюбить…

Женя посмотрел на него испытующе. Тогда Максим поторопился добавить с вежливой непосредственностью:

– Ну, может, не сейчас. Но со временем? Мы могли бы, знаешь…

Женя облокотился о барную стойку и почувствовал, как Максим перед ним весь напрягся. В славах уже не было необходимости. Стрельцовский смотрел прямо на замершие губы Максима. «Что в нём особенного? Ничего абсолютно. Просто парень, который вернулся в бар через двенадцать дней. Просто парень, который проторчал здесь четыре часа и дождался каких-то тридцати минут, чтобы поговорить. Просто парень, который возможно тоже устал быть случайным. Рискнуть? Только не у него, там всё чужое. Пригласить к себе, а дальше будь что будет». Взгляд Максима так бесцеремонно вильнул в сторону. И только сейчас Женя заметил небольшие тоннели в его ушах, бледную россыпь родимых пятен на шее и тут же, под белым воротничком рубашки, татуировку. И не просто татуировку, а самую глупую, но безмерно милую татуировку, какую только доводилось видеть. Она всколыхнула в Жени детские чувства, потому что из-под воротничка выглядывал мультяшный тигр. Тигр из Винни-Пуха. И этот тигр подмигивал и улыбался точь-в-точь как Максим. «Почему бы и нет?».

– Одевай свою парку, – прошептал Женя, – я тебя нарисую.

Максим был удивительным: всю дорогу до дома он не умолкал, но стоило подняться на пятый этаж по стёртым ступеням, оказаться за порогом студии, и Максим сразу же забыл, как это делается – разговаривать. Онемел и превратился в маленького мальчика, не способного даже самостоятельно раздеться. Так и стоял у дверей в своей дымчатой парке с нащипанными морозом щеками. И его молчание выражало чуточку больше, чем он сам того хотел.

– Тебе помочь? – спросил Женя.

– Сам.

В студии, в этой маленькой теплой норке, гулял приятный полумрак, разгоняемый маслянистым светом уличных фонарей. Всякий раз, приводя сюда кого-то, Женя немного смущался: стеснялся сваленных в кучу холстов с безобразной живописью, стеснялся въедчивого жирного запаха красок и разбросанных повсюду смятых эскизов. В такие моменты, когда в доме появлялся кто-нибудь посторонний, Жени казалось, что живёт он не в творческом беспорядке, а в самом обыкновенном бардаке. Всего около тридцати квадратных метров и условное разграничение комнат декоративными перегородками.

– Прости. У меня тут не прибрано, – сказал, щёлкнув выключатель на стене, – наверное, мусор просто возвращается ко мне обратно.

Максим поднял с пола скомканный эскиз. Ему хватило наглости развернуть его и посмотреть. По лицу проскочили тени искреннего удивления. Женя вытянул из-под стола корзину и взял из рук Максима эскиз с двумя целующимися мужчинами.

– Я же говорю – мусор, – скомкал и швырнул на дно корзины. Принялся собирать по залу скомканные бумажные шарики. Вчера он весь вечер над ними трудился. А сегодня они казались ему уродливыми и лишенными всякого право на существование.

– И давно ты рисуешь?

Когда мусорная корзинка наполнилась до середины, Женя вернул её обратно под стол и выудил из кармана пачку сигарет. – Не помню, чтобы не рисовал. Наверно, как только научился держать в руках карандаш. Дома все стены были разрисованы. Отец пыхтел.

Максим, кажется, улыбнулся. Осмотрелся в зале и, наконец, взгляд его неизбежно остановился на уродливой горе перемазанных красками холстов, сваленных в самом углу. – Можно?

Когда Женя пригласил Максима к себе, ему и в голову не пришло, что парню, в самом деле, станет интересно узнать, над чем Женя работает. Говоря в баре «Одевай свою парку, я тебя нарисую», он не имел в виду «я покажу тебе частичку себя». Пожал плечами и зажёг сигарету, выпустив первый столб дыма дома, а второй уже в приоткрытое окно всё тут же – в зале. Морозный ветер сочился в студию, колкое осеннее дыхание, запах выхлопного дыма, ещё не сцепленной льдами воды из каналов и постороннего человека в доме. – Ты первый, кому я позволяю рыться в моих картинах. Имей это в виду.

Максим оглянулся, на его лице уже мерцала озорная улыбка. – Так я, значит, особенный?

Женя промолчал. «Ничуть». Сглотнул и услышал, как глубоко в городе взвыла сирена скорой помощи. Сейчас он нарисует Максима, а дальше что? Дальше по уже известному сценарию: двусмысленные взгляды, смелые прикосновения. Шорох простыней. И, если повезёт, не разновидность очередного героизма, а переживание боле-менее возвышенное.