Белый Крот - Я [не] шучу

Женя закусил нижнюю губу и во второй раз посмотрел на белоснежный, всё ещё тёплый после печати товарный чек. Нет, эти цифры никуда не исчезли. Они по–прежнему мерцали на тонкой полупрозрачной бумаге жирными чернильными строками и напоминали ему о том, что такое быть бедным: коллекционировать квитанции, не смотреть в сторону таксистов, курить поменьше и давиться растворимым кофе. «Перебесишься», – думал Женя, когда вынимал из бумажника ещё одну тысячу на проезд в метро. Оставшихся денег хватит только на неделю. «А что потом?» – хозяйка студии – этого тесного спичечного коробчонка с двумя отверстиями для окон – вчера вечером выставила ему сокрушительный счёт. Женя места себе не находил: какое оправдание найти на этот раз, чтобы отсрочить арендную плату и нейтрализовать старую фурию, вечно грохочущую в дверь, когда он на мели? Она обещала выставить его на улицу. И если ничего не предпринять в ближайшее время, так оно и будет. В самый пик осенних холодов, а может быть и в первый снег, он окажется бездомным. «Ведь какое ей дело до того, кто именно занимает её алмазные апартаменты на шестом этаже в доме без лифта и с видом на старый канал Грибоедова? Лишь бы этот кто-то вовремя платил и по ночам не докучал соседям за картонными стенами». Женя скомкал чек в горячей ладони и задержал дыхание, прислушался к биению крови у себя в висках и к суматошным звукам просыпающихся улиц. В этом городе найдутся тысячи таких же молодых и отчаянных людей, как он сам, ищущих крышу над головой. Вот только платить они будут исправно. А его следующая зарплата капнет в бумажник не раньше, чем через месяц. Но это вовсе не означает, что нужно экономить на том, что любишь. Ведь его покупка – это всего на всего новая итальянская краска. Краска ограниченной серии. Краска, которой пользуются лучшие мастера Венеции. Краска, которая обязательно должна лежать сегодня на холсте его экзаменационной работы. А он уже опаздывает.

«Успею», – мелькало в голове, когда Женя скользнул в электропоезд. И вокруг вагона сгустилась тьма подземных нор метрополитена, а в нос ударил неизменный запах креозота, старого чердака и столпившихся людей, ещё чистых и свежих, без мокрых пятен под мышками и слипшихся волос на затылке. «Успею!» – стучало в голове, когда Женя летел по размытой дождём университетской набережной, промокая и слушая вой ветра в ушах. «Успею!» – грохотало, когда он взбегал вверх по каменной лестнице, теряя драгоценные минуты, и тщетно переводил дух уже у самых дверей в аудиторию. Капелька пота скользнула у него на лбу. Руки и ноги дрожали. Женя машинально одёрнул воротник белой рубашки и только сейчас обнаружил, что не успел заскочить домой: не позавтракал и даже не переоделся. Галстук–бабочка по–прежнему обнимал горло, а в жилетке становилось жарко и катастрофически неудобно. Женя чувствовал себя по-идиотски в своей рабочей шелухе. От него пахло ночным угаром, одежда насквозь пропиталась воздухом из бара. И какой-то криворукий клиент с усами, растрёпанными как старая зубная щётка, умудрился пролить на него ирландский ликёр – самый липкий из всех, какой только существует на свете. Женя сбил с мокрых волос дождевые капли. Понял, что избежать косых взглядом не получится и решительно шагнул в залитую искусственным светом аудиторию, битком набитую студентами.

Внутри был парник. От масляных красок и синхронно потеющих в творческих муках тел воздух стоял тяжёлый. На язык через носовые пазухи вместе с гипсовой пылью оседал малоприятный солоноватый привкус. Женя занял единственный свободный угол с не очень удачным обзором. Сердце всё ещё сходило с ума и судорожно перегоняло кровь по венам, когда он нырнул за мольберт и оттуда кинул беглый взгляд на застывшую с мучительным выражением глаз полуобнажённую «композицию». Молодая девушка – тонконогая натурщица – вдруг подмигнула ему. Женя не улыбнулся, но успел оценить её ломкие ключицы и крошечные коленные чашечки. Весьма симпатичные коленные чашечки – таким только позавидовать можно. Затем Женя почувствовал, как тяжелая рука преподавателя опустилась ему на плечо, а вслед за этим все неловкие мысли мгновенно вылетели из головы, уступив место какому–то паническому вакууму. Преподаватель тяжело склонился над ухом.

– Осталось всего сорок минут, Стрельцовский. Мы тут уже почти закончили. Могли бы и не приходить.

– Но ведь пришёл.

– Успеете – значит?

Женя закусил внутреннюю сторону щеки. Бросило в жар, рубашка прилипла к спине. От внезапного желания повздорить его удержало какое–то щекотливое и стыдливое чувство – привлечь на себя лишнее внимание. – Разуметься – успею, Юрий Юрьевич.

Юрий Юрьевич кивнул лысеющей головой, но его вежливая улыбка, тонущая в курчавой кустообразной бороде, больно ужалила и осталась стоять перед глазами мучительным бельмом. Женя сдавил в пальцах кисть: за сорок минут невозможно сделать и половину от всей работы. Значит, он завалит уже третий экзамен в этом семестре. И на этот раз Юрий Юрьевич не разрешит тайком работать из дома, откуда в любой момент могут выставить за неуплату. Женя мазнул дрожащей рукой по холсту и почувствовал, как итальянская краска мягко тает под кистью и вслед за этим Женю словно бы унесло в открытое море. Прочь от чужих голосов, прочь из тесного города, собственного тела и мыслей. Бурлящий вокруг хаос затих и обернулся белым спасительным полотном.

Поступая в Петербуржский институт имени Репина года три назад, Женя боялся только одного: провалиться на вступительных экзаменах и отправиться обратно в Воронеж к отцу. В их маленький коттедж на углу улицы Панфилово сорок три, где невозможно не попадаться друг другу на глаза и тянет из дома на воздух до позднего вечера. Женя понимал, что они с ним одной крови, но сердцем всегда чувствовал – чужие. Чужие друг другу каждое утро на кухне во время глухонемых завтраков. И особенно в тесной прихожей, когда под руку отцу попадается то шарф, то перчатки и не раз – хлёсткая пощёчина в два часа ночи, если Женя вообще возвращался домой. Он знал, чего хочет от жизни: обозначил это в три года, когда расписал фломастерами стены в доме и тогда же впервые узнал, какой тяжёлой может оказаться у отца рука. То был унизительный шлепок по сверхчувствительному детскому заду, который спровоцировал искры из глаз. И вслед за этим Жени внезапно так рано пришлось осознать, что он ещё слишком далёк от идеала. Отец считал его любовь к живописи «болезнью возраста». Лихорадкой, которая обязательно спадёт, как только пуповина родительского обеспечения оборвётся и придется встать на собственные ноги. «Ерундой занимаешься», – вот и всё, что Константин мог вытиснуть из себя по мере того, как их дом наполнялся картинами.