Ричард Брук - Охота на носорога

Лондон, Сохо

10 мая 1881 года

Клэйтон проснулся на рассвете.

За тусклым оконцем крохотной квартирки, расположенной на предпоследнем этаже мрачного доходного дома, с серыми стенами, и оттого похожего на тюрьму, плыл желтоватый туман, прорезанный редкими розовыми всполохами восходящего солнца. Снизу доносилась какофония звуков, похожая на безумный оркестр. В ней слились все оттенки будничного утра в Сохо: стук колес конных повозок, проезжавших в сторону рынка, всхрапывание кляч, тянущих эти повозки, скрип раздвигаемых ставен, звон колокольчика у дверей молочной лавки, пронзительные крики мальчишек-разносчиков, выходивших на работу, перебранка проституток, возвращавшихся с ночного промысла, хриплый лай сторожевого пса…

Клэйтон перевернулся на спину, с трудом открыл глаза и облизнул губы. Во рту было сухо, как в чертовой саванне, где он провел два с половиной года, до того, как поймал пулю в битве при Улунди и получил весомый повод досрочно выйти в отставку. Африка осталась позади, вместе с командами, парадами, атаками, разведками и армейским братством, обманувшим его, как и многое другое… но и сейчас, на границе между сном и явью, ему почудилось, что он снова спит в палатке, в военном лагере, и крикливая сигнальная труба вот-вот провоет подъем.

Клэй потер лоб – внутри черепа как будто засел полковой барабанщик и со всей дури лупил по мозгам – и сел в кровати, пытаясь сообразить, почему ночевал в Сохо, в своей тайной холостяцкой берлоге, снятой на чужое имя, а не Мэйфейре, в доме отца, или хотя бы не в приличной гостинице… Вчера они с Жеромом Буршье ужинали в «Ритце», как и подобает приличным джентльменам, а потом решили немного погулять, пройтись по Пикадилли до Стрэнда, проветриться после шато лафита и перед сном. Через четверть часа, не сговариваясь, завернули в паб, потом в другой, и в этом втором пабе, находившемся в границах Сохо, напились до положения риз. Последнее, что Клэй помнил совершенно ясно – свою попытку поцеловать Жерома, и ответный бешеный взгляд черных глаз, полный страсти, стыда и отчаяния. Дальше… дальше он, видимо, утонул в этих темных колодцах, поскольку не помнил ни-че-го.

Тело, налитое сладкой ломотой, приятно ноющее в самых неожиданных местах, намекало, что спал Клэйтон не один, о том же говорил и беспорядок в комнате, разбросанная как попало одежда и сбитое белье… однако рядом с ним в постели никого не было. Не зная, радоваться или огорчаться этому обстоятельству, он рассеянно провел ладонью по смятой двойной подушке, поднес ее к носу – и уловил слабый запах лимона и кипариса, и еще чего-то, смутно похожего на мирру.

«Жером… так, значит… неужели?!.» – сердце Клэйтона подпрыгнуло и заколотилось у самого горла, он спустил ноги с кровати, не решаясь позвать вслух, но желая немедленно выяснить, здесь ли еще Жером – и что, в конце концов, между ними произошло?.. Все обойдется малой кровью, если выяснится, что милосердный Буршье просто дотащил его до дома, по адресу, который он сам же и назвал в пьяном бреду, и остался присмотреть за перебравшим будущим родственником… а после его тоже сморил сон, и они проспали рядом до самого утра – мирно и относительно безгрешно. Увы, тело с беспощадностью судебного обвинителя сигналило об ином…

Тут до слуха Клэйтона донеслось странное шипение, словно кто-то наступил на хвост змее, и тихое восклицание, выражавшее досаду, а ноздрей коснулся запах газа и подгоревшего кофе – должно быть, напиток сбежал и залил горелку… Никто не мог возиться в кухонном закутке, кроме Жерома, значит, он не ушел, но Клэй не знал, радует его это обстоятельство или пугает. Если произошло худшее из возможного, если он презрел все обещания, данные отцу, Богу и самому себе, если после двух с половиной лет воздержания все-таки нарушил пост – то, может быть, стоит не мучиться, а сразу пустить себе пулю в лоб… потому что это означает, что он не-ис-пра-вим.

Дверь в комнату тихо отворилась, вошел Жером. Полностью одетый, даже в завязанном галстуке, но без сюртука, он держал в руках поднос, где стоял стакан с какой-то желтоватой эмульсией, кофейная чашка и тарелка с сэндвичем с беконом и жидким яйцом – классический похмельный завтрак британского джентльмена…

– Доброе утро. – говорил Буршье полностью внятно, но цвет его лица не сильно отличался от белого полотна рубашки.

Клэйтон открыл рот, чтобы произнести ответное приветствие, но пересохшее горло подвело, выдав какой-то не очень пристойный звук, похожий на воронье карканье, и он только сокрушенно кивнул… Попытка смотреть на Жерома прямым взглядом стала настоящим испытанием мужества: от стыда хотелось провалиться сквозь паркетный пол, до самого подвала. Клэй ощутил, что лицо и уши начали гореть так, словно он все еще был мальчишкой, только что получившим от папаши несколько увесистых пощечин и оплеух…

– Как… как ты себя чувствуешь? – Жером поставил поднос на столик рядом с кроватью и, тоже избегая смотреть на будущего свояка, стал оглядываться в поисках сюртука. Искомый предмет гардероба обнаружился под стулом, в обнимку с брюками Клэйтона. Буршье вытащил его, осмотрел со всех сторон, вздохнул и натянул на плечи. Несмотря на двусмысленность их положения и вопиющую непристойность ситуации, смотрелся он вполне респектабельно, ну хоть сейчас на церковную кафедру, читать проповедь…

«Господи, ну что за дрянь мне лезет в голову!..» – воспользовавшись тем, что Жером отвлекся, Клэй схватил с подноса стакан и, не разбирая, что в нем налито, залпом опрокинул в себя содержимое. Пряный и острый напиток прокатился по пересохшей глотке, а попав в желудок, разлился внутри приятным теплом. Противный тошнотный спазм отпустил, в голове тут же слегка прояснело, и Кроу вновь обрел способность изъясняться по-человечески, а не каркать.

– Благодарю… теперь чувствую себя вполне сносно… но… ничего не помню, начиная с решения переместиться из «Голубя Пикадилли» в «Антилопу»… – спасительное неведение могло бы стать вполне удобным оправданием для совести, если Жером снова проявит милосердие и не станет его просвещать относительно всего, что последовало после того, как они поцеловались…

Как назло, Клэйтон вдруг отчетливо вспомнил, что тот самый поцелуй был первым, но отнюдь не последним… и губы Жерома, потемневшие, запекшиеся и заметно припухшие – совсем как у Пиа, когда он уж очень рьяно целовал ее.. – и собственный рот, болящий, искусанный в кровь, были красноречивыми свидетелями их обоюдного проступка… А говоря языком закона – преступления. В Англии за него больше не вешали, да и чтобы попасть в тюрьму, надо было уж очень постараться, однако скандал, огласка в обществе означали немедленную моральную смерть… и кучу более весомых неприятностей. Что ж, от военной карьеры он отказался сам, однако отец вполне способен лишить его наследства и всех прочих перспектив.