Ричард Брук - Охота на носорога

– Ты… правда ничего не помнишь? – Жером сделал движение, как будто хотел подойти к кровати, но передумал и наоборот отошел в дальний угол комнаты – благо, она была невелика, и даже находясь в разных концах, можно было разговаривать, не повышая голоса. Отойдя на безопасное расстояние, он прислонился к стене, скрестил руки на груди и теперь уж уставился на Клэйтона в упор, прожигая своими глазами, черными, как африканская ночь…

– Не помню. Но… – тут Клэй устыдился собственной трусости признать очевидное и, вздохнув, сокрушенно закончил: – догадываюсь…

Странное дело – отчаянно стыдясь того, что произошло между ними ночью, прямо сейчас Кроу совершенно не беспокоился, что сидит на постели полностью голый, прикрытый только простыней и краем шотландского пледа… и что Жером видит его таким. Куда больше его задевало, что Буршье уже полностью оделся, словно нарочно заковал свое тело в броню благопристойности, не желая, чтобы Клэйтоном вновь овладел дьявольский соблазн.

– А ты… ты сам что же? Помнишь?

– Да, – глухо ответил Жером и опустил голову. – Да. Я… не смог бы это забыть, даже если бы старался изо всех сил. И… не хочу врать тебе.

Клэй вскинул на Жерома глаза, в которых читался одновременно и вызов, и… призыв?

«Так! Клэйтон Кроу! Это сумасшествие нужно немедленно пре-кра-тить! Прекратить, пока еще не поздно признать все это ошибкой! Чудовищной пьяной выходкой!» – запаниковал некто внутри его черепной коробки, выкрикивая истерические приказания голосом, похожим на голос отца. Но, вместо того, чтобы тут же последовать родительскому указанию, сурово осудить себя и… любовника, так легко уступившего соблазну, несмотря на принадлежность к католическому духовенству, Клэй вдруг с жадным любопытством спросил:

– Не смог бы забыть что именно из… всего того, что тут было?

– Твои губы. Твое тело. Как твое сердце билось рядом с моим. Как ты обнимал меня… спереди, сзади… повсюду… всю ночь. И что ты говорил мне, Клэйтон. – руки Буршье оставались скрещенными на груди, он смотрел куда-то в пространство, как слепой, и каждое слово, слетавшее с его губ, вгоняло новый гвоздь в гроб прежней праведной жизни семинариста.

– О Боже… нет… нет… молчи… Молчи, Жером! Я… я не хочу ничего об этом знать… я… я… – Клэйтон беспомощно замолк и уткнулся лицом в край простыни, не в силах поверить этим речам, и в то же время желая узнать все до мелочей. Все, что он сам бездарно пропустил, затуманив рассудок крепким джином. Тело, проклятое, испорченное тело, полное греховных желаний, вновь оказалось сильнее воли, сильнее голоса разума и принесенных обетов!

– Я просто отвечал на твои вопросы… – начал было Жером, все тем же отстраненным бесцветным голосом, и вдруг задохнулся, всхлипнул, закрыл лицо руками и простонал:

– Нет, нет… моя ложь ничего не изменит… будет только хуже… Я не просто отвечал на твои вопросы. Я люблю тебя, Клэй. Люблю! Но… это больше никогда не должно повториться. – он опустил руки – его лицо было уже не бледным, а пунцовым, из глаз лились слезы, и, глядя на Клэйтона, он требовательно повторил:

– Ты понимаешь?.. Больше никогда!.. И Пиа не должна узнать.

– Что?.. – пораженный откровенным признанием, Клэй не сразу понял, что ему пытается втолковать Жером, но голос разума оказался солидарен с голосом любовника, и он покорно закивал, бормоча, как заклинание, благопристойную бессмыслицу:

– Да, да, конечно… конечно, это никогда не повторится… и мы ничего не скажем Пиа… ты совершенно прав! Поклянемся хранить все это в глубокой… тайне… – взгляд, бессмысленно метавшийся по паркетным выщерблинам и предметам обстановки, вдруг застыл… и обратился к тонкой и гибкой фигуре мужчины, замершей у стены словно в ожидании расстрела. Душа содрогнулась, едва беспощадный смысл произнесенного вслух «никогда» проник в сокровенную глубину сердца.

«Нет! Нет же! Я не хочу, вовсе не хочу весь остаток своей жизни жить во лжи и притворстве! Лгать Пиа, лгать Жерому, лгать себе самому! Ах… ну что же это за проклятье на мне такое? За что мне это мучение?» – вскричал уже совсем другой голос, идущий из самого потаенного уголка души, того самого, куда он так упорно и безуспешно запирал правду о своей сути. Сути мужчины, любящего мужчин…

Гилфорд

11 мая 1881 года

Поезд, тяжело вздыхая и шипя, как доисторическое чудовище, прополз по длинному мосту над рекой Уэй и, постепенно замедляя ход, подъехал к станции.

– Гилфорд! – объявил кондуктор.

Клэйтон и Жером взглянули друг на друга и нехотя разняли руки – с той минуты, как поезд тронулся с лондонского вокзала Ватерлоо, они переплелись пальцами и просидели всю дорогу молча. Нервные пожатия и нежные поглаживания заменяли слова, и этот диалог был куда как красноречивее обычной дорожной болтовни. Купе первого класса, взятое на двоих, предоставляло значительно большую свободу, чем места в общем вагоне, однако они ею не воспользовались… самый строгий блюститель добродетели едва ли нашел бы повод в чем-то упрекнуть обоих джентльменов, ведь друзьям не возбранялось держаться за руки, тем более, что каждый скромно сидел на своем месте и смотрел в окно.

Пока состав еще не остановился полностью, Клэй решил воспользоваться форой и первым нарушил добровольный обет молчания:

– Жером… послушай, Жером… наверное, мне не следует сейчас ехать к вам и встречаться с Пиа. Я… я приеду завтра. Или послезавтра, когда ты отправишься в Портсмут.

Буршье непреклонно покачал головой:

– Нет, ты должен поехать. Пиа ждет нас с самого утра, и если ты без объяснений причин не появишься хотя бы к ужину, она очень расстроится и проплачет всю ночь…

– Ну… ты придумай что-нибудь, скажи, что… что я нездоров, и…

– Нет, Клэй. Для моей сестры вполне достаточно одной моей лжи, и отнюдь не святой… я не стану врать ей на каждом шагу. – Жером пристально посмотрел на друга и с мягким укором добавил:

– Где же ваша храбрость, лейтенант Кроу, где ваша британская твердость духа?

– Наверное, я потерял ее… минувшей ночью в Сохо, – быстро прошептал Клэйтон и до боли сжал губы, помня, что они условились не упоминать о случившемся и вообще по возможности вести себя так, словно ничего и не было, общаться, как положено хорошо воспитанным людям и будущим родственникам.

Жером ничего не ответил, поднялся, нащупал на полке свой маленький саквояж и первым отворил дверь купе… Моросил мелкий дождь, стелился туман, и пассажиры, покидающие вагоны, сразу терялись во влажном сером облаке, как призраки, тающие в эфире после завершения колдовского обряда.

Клэй помедлил с полминуты, накинул макинтош, надвинул поглубже шляпу с узкими полями и тоже покинул купе. Он едва не потерял Жерома из виду в клубах тумана и пара, но едва заметив, быстро нагнал его, шагающего как во сне, уже промокшего, но как будто не замечающего косых дождевых струй, и положил руку ему на плечо, желая поделиться с ним своим плащом. Про то, чтобы воспользоваться зонтом, он даже не подумал.