Шмиэл Сандлер - Призраки в Тель-Авиве. Одиночный мир

Увидев в павильоне воющий труп в лохмотьях, отдаленно напоминающих гимнастерку, Ави привычно вскинул автомат и меткой очередью срезал мертвяку руку. Труп с удивлением взглянул на упавший кровавый обрубок, нагнулся и, подняв его с пола, по-собачьи стал зализывать рану. Через мгновение он бросил отрезанную кисть на пол, полагая другой рукой разделаться с обидчиком.

– Что, мертвяк, – весело сказал Ави, – жарко тебе?

Мертвец издал непонятный гортанный звук и, не разбирая дороги, слепо пошел на солдата. Отступая и продолжая беспрерывно стрелять, Ави запутался в обломках разбитого дивана, оступился и упал, ударившись затылком о деревянную тахту. Подняться он не успел – мертвец сноровисто настиг смельчака и вырвал у него из рук оружие. Затем он схватил отчаянно отбивающегося солдата за волосы и медленно поволок по усыпанному битым стеклом полу. Солдат молча, боролся с призраком, тщетно пытаясь ослабить его железную хватку. На мгновение ему это удалось; мертвец выпустил солдата, но лишь затем, чтобы поднять с земли окровавленную руку, которой он с силой ударил парня по лицу, предлагая ему, очевидно, полюбоваться тем, что он натворил. Солдат, упорно продолжавший бороться за жизнь, крепко вцепился зубами в обрубок и, откусив на нем палец, в порыве бессильной ярости выплюнул его в обезображенное лицо покойника. Мертвец глухо замычал, вонзил уцелевшую руку в живот цепкому парню и стал рвать ему внутренности. Зрачки солдата расширились и застыли. Он не почувствовал боли, но с удивлением наблюдая, как оскалившийся мертвец наматывает на кисть его кишки, все еще пытался сопротивляться, шаря по полу рукой в поисках отброшенного оружия. В затухающих глазах юноши не было страха, но был немой вопрос и обида – неужели все это происходит со мной и какой-то мерзкий тип попросту убивает меня? Он понял, что умирает и был удивлен этому, как все молодые люди, которые не думают или не хотят думать о смерти. Последним усилием воли умирающий тихо вздохнул и едва слышно произнес одно единственное слово «Мама!»

Мертвец, с наслаждением вдыхая пар, исходящий из разорванной брюшной полости юноши с животным урчанием стал поедать его печень. Глаза смельчака потускнели, он уронил голову на бок и затих.

Подоспевшая к магазину полиция нашла на месте преступления порванного на куски армейца и поседевшего от страха сторожа, который долго не мог толком поведать о случившемся и лишь тупо показывал дрожащей рукой, в каком направлении исчез людоед.

Сержант Альтерман направил по следу мертвеца бедуи́нских следопытов, а сам накрыл диванной накидкой тело солдата и распорядился отвезти его в морг. При тщательной проверке разгромленного мебельного павильона на обшивке дивана был обнаружен откушенный указательный палец, принадлежавший покойнику. Допрошенный позже сторож утверждал также, что своими глазами видел возле погибшего солдата срезанную автоматной очередью руку загадочного призрака. Альтерман удвоил поиски, прочесав каждый сантиметр в демонстрационном зале и за его пределами, но ничего похожего на упомянутую охранником руку не обнаружил. Завернув в целлофановый пакет найденный палец, сержант сообщил о находке комиссару полиции и тот, докладывая о ней уже самому Когаркину, выразил полную уверенность в том, что именно эта фрагментарная деталь, принадлежащая злополучному мертвяку, даст, скорее всего, ключ к разгадке последних событий, столь неожиданно обрушившихся на жителей Тель-Авива.

Всесторонний анализ, произведенный экспертами судебно-медицинского морга, подтвердил, что «Бесценная находка», обнаруженная дотошным сержантом, оказалась не более чем гниющей тканью разлагающегося трупа.

Обещанный Генрихом ужин проходил в охотничьей палате королевского дворца. Это была ярко освещенная просторная зала, украшенная скульптурными композициями, изображающими сцены королевской охоты. Стены палаты, облицованные белым с прожилками иерусалимским мрамором, который английская знать вывозила из Палестины для строительства фамильных склепов, были обвешаны старинным оружием и бронзовыми светильниками, отлитых в виде могучих атлантов, поддерживающих гигантские своды замка. Куполообразный потолок был выполнен в романском стиле и как бы вытягивал все здание к небесам.

Длинные крепко сколоченные дубовые столы ломились от жареной снеди и кувшинов с пуатинским вином. В воздухе стоял крепкий запах мужского пота и копоти, исходящей от тусклых лампад. Обманчивые блики огня весело плясали на стенах и мозаичных полах необъятного дворца. Громогласный хохот бывалых воинов, не выбирающих выражений, эхом отзывался во всех уголках необозримой залы.

За Генрихом, кроме склонности к своеобразному юмору, водился еще один грешок – приверженность к чревоугодию. Король любил поесть и не

сдерживал себя в этом удовольствии: народившийся второй подбородок и заметно округлившаяся талия были следствием этой неуправляемой страсти.

– Маркиз, – громко сказал он, аппетитно впиваясь мелкими кроличьими зубами в сочное мясо молодой лани, – не желаете ли присоединиться к кампании, которую я начинаю нынешней осенью?

Василий, всецело занятый разжевыванием нежнейшего мяса, от неожиданности проглотил слишком большой кусок и, выкатив округлившиеся от легкого удушья глаза, выразил горячую солидарность со всеми предполагаемыми проектами Генриха Четвертого, хотя не совсем представлял себе, о чем идет речь.

– Ваше величество, – придушенно сказал он, опасаясь, как бы с трудом двигающийся кусок не встал окончательно в глотке, – я всегда к вашим услугам во всех ваших благородных начинаниях!

Услышав знакомую фразу, Цион от души посочувствовал королю. Он хорошо знал, чего стоят обещания скорого на слова маэстро и особенно те из них, которые он произносит столь драматическим тоном.

– Разве вы не знаете, – деланно подивился король, – что все мои начинания не что иное, как страстное желание стоять на страже интересов христианского мира?

– Разумеется, – поспешил заверить его Василий, – я никогда не рассматривал английскую корону в отрыве от общих интересов христианского мира.

– Мы пойдем на Иерусалим, – задумчиво произнес король, устремив мечтательный взор на Восток, – помолиться у гроба Господня.

С этой минуты он только и делал, что обсуждал детали будущего крестового похода, рассказывая храброму рыцарю, как на его взгляд, лучшим образом укрепить крепостные стены города, в свете «Участившихся попыток неверных воротить святой град в лоно египетского эмирата»

Василий, хорошо знавший Иерусалим и рад был поддержать стратегические прожекты Генриха, но не мог – нечто неожиданное и непредвиденное тяготило его, мешая сосредоточиться на светской беседе. Растерянный взгляд боксера искал, казалось, и не мог найти выход из возникшей дилеммы. Сначала Цион подумал, что Васе просто приспичило по-маленькому, но, зная его бесцеремонную натуру, решил, что из-за такого пустяка, тот не станет столь беспомощно ерзать на стуле. И вдруг он понял, что именно так остро занимает маэстро в эту минуту. Отличный спортсмен и трезвенник в повседневной жизни, на сей раз, он был вынужден пить на равных с королем; так поступали все участники шумного застолья, выказывая этим, особое почтение монарху, ревниво следившему, кто и сколько поднимает кубков за его августейшее здоровье. Отказаться от вина значило вызвать неудовольствие Генриха, а этого маркизу не хотелось, поскольку он рассчитывал на помощь монарха в одном неотложном деле.