Елена Виг - Белая лилия

Пьер проснулся с безумно колотящимся сердцем, весь в холодном поту. Лили спокойно спала рядом, ее волосы разметались по подушке. Он тихо, чтобы не разбудить ее, взял один завиток и намотал его на палец. Заснуть он больше не смог, просто лежал и смотрел на спящую жену. Теперь он знал, что его любовь к Лили всегда будет иметь горчащий привкус – привкус страха потерять ее.

Через пару недель после приезда Пьер и Лили сидели за столом в гостеприимном доме Боне. Погода была еще теплой, окна столовой были открыты, кусты сирени, росшие около дома, заглядывали в комнату, соперничая с домашними растениями в горшках. Солнечные блики оставляли на полированной поверхности мебели желтые пятна, отражались от застекленных дверок буфета, и Пьеру казалось, что он находится внутри какой-нибудь картины Ренуара. Однако, разговор за столом грустно контрастировал с визуальной картинкой. Во время обеда Лазар объявил зятю и дочери, что он выходит из своего бизнеса во Франции и уже нашел на него покупателя. Более того, он подал документы в американское посольство и надеется в следующем году получить въездную визу на всю семью.

– Папа, но почему именно сейчас? – спросила Лили.

– Потому что я внимательно слежу за ситуацией, а она развивается, моя дорогая, причем не в лучшую сторону.

– Что ты имеешь в виду?

– Ну, например, то, что Муссолини напал на Эфиопию.

– Господи, где Эфиопия, а где мы! – возразила дочь, – Какое это имеет отношение к Франции?

– Самое прямое. Во-первых, это прецедент. Муссолини напал – хоть он и утверждает, что это на него напали, но кто ж ему верит – на независимую страну, члена Лиги наций, и никто, повторяю, никто не выразил возмущение, не потребовал вывода войск и тому подобное. А это значит, что теперь это может повториться повсюду.

– Но почему они так поступили? Они что, не понимают? – не унималась Лили.

Лазар поднес тонкую фарфоровую чашечку к губам. Он долго молча пил кофе маленькими глотками. Никто не прерывал его мыслей. В этой семье именно он был признанным экспертам в очень многих вопросах. Он выписывал иностранные газеты на четырех языках – английском, немецком, итальянском и испанском, по вечерам постоянно слушал радио, закрывшись в своем кабинете. Поэтому, если и были ответы на заданные Лили вопросы, то ответить мог только он.

– Думаю, что никто пока не готов к войне, – наконец сказал он. – Страны могут сказать все правильные слова о недопустимости агрессии, но реально никто не готов воевать. Все боятся – кроме Германии и Италии. Еще слишком мало времени прошло с прошлой войны, экономики ослаблены, вооруженные силы не готовы, люди простят политикам все, что те ни сделают под предлогом защиты мира для своих избирателей.

– А избиратели в Италии мира, что, не хотят мира? Почему Муссолини не боится ввязываться в войну?

– Люди – странные существа, – грустно вздохнул Лазар. – К большой войне итальянцы тоже, я думаю, не готовы, а вот захватить Эфиопию, да малой кровью, да ощутить себя снова сильной державой – это многим в Италии понравится. И Муссолини это отлично понимает. Он хочет стать победителем, присоединителем территорий. Без этого, такие диктаторы как Гитлер и Муссолини, себя счастливыми не чувствуют. Может быть, это для них вообще самое главное, а вовсе не мир…

Все некоторое время молчали.

– Папа, ты сказал, что это «во-первых». А что «во-вторых»?

– Во-вторых, Франции придется теперь держать на границе с Эфиопией довольно серьезный военный контингент. Иначе Муссолини не остановится перед тем, чтобы и наши колонии в Африке захватить. Опять, ведь, скажет, что его атаковали, а он защищался! И все опять промолчат. Так что он играет на руку Гитлеру, ослабляя позиции Франции на континенте.

– То есть, вы по-прежнему думаете, что война с Германией неизбежна? – вступил в разговор Пьер.

– Да, неизбежна. Я не могу сказать, что это случится в ближайшие месяцы, но думаю, что довольно скоро. Я не хочу вас пугать, но, думаю, что Франции не удастся устоять, если с востока будут наступать немцы, а с юга – итальянцы. Я даже не говорю, что есть еще и Испания, где фашистские партии тоже набирают силу. Хватит и первых двух. И никакая линия Мажино нам не поможет.

– Папа, ты говоришь просто ужасные вещи! Что же нам делать? – грустно спросила Лили.

– Вы уже взрослые, решайте сами. Я для себя решил, поэтому, пока еще есть время, пока Муссолини разбирается с Эфиопией и не смотрит в нашу сторону, я хочу здесь все завершить, превратить в живые деньги и уехать. Можете считать меня трусом.

– Никем мы вас не считаем, – сказал Пьер. – Все, что вы говорите, очень резонно, но, возможно, что ситуация все-таки изменится к лучшему. Не может ведь быть, чтобы два сумасшедших, два маньяка поставили всю Европу на колени!

Лазар только плечами пожал. Он не собирался доказывать Пьеру свою правоту, не хотел давить на него, заставлять принимать такие серьезные жизненные решения по принуждению, понимая, что риск – и не малый – есть в обоих вариантах будущего: и оставаться было страшно, и при отъезде ждала полная неопределенность. Кофе они допивали молча.

– Ты хотела бы, чтобы мы тоже уехали из страны? – спросил Пьер у Лили, когда они пешком возвращались домой.

Она ответила не сразу. И даже не повернула голову в его сторону, как будто не могла оторвать взора от Сены и острова Ситэ. Вечер был ясный и очертания собора смотрелись очень красиво – черной графикой на светлом холсте неба.

– Нет, – наконец сказала она.

– Почему? Из-за меня?

– Не только. Я просто чувствую, что принадлежу этому городу так же, как он принадлежит мне. Я не понимаю, почему я должна уезжать из города, в котором родилась, который люблю.

– Потому что тут будет небезопасно.

– Когда?

– Когда придут немцы.

– Но когда это будет? Через год, через два?

– Никто этого не знает. Может даже позже.

– А что пока? Сидеть где-то в Америке и ждать, когда немцы возьмут Париж?

– Ну, зачем «сидеть и ждать»? Работать, жить…

– Я не представляю, как я живу не в Париже, как я дышу иным воздухом… Я ведь много, где бывала с родителями. И я легко могу представить себя посещающей Лондон, Лиссабон, Мадрид, но совсем не могу представить, что я там живу навсегда. Если бы ты мне сейчас сказал: «Завтра в Париже будут немцы, надо уехать», то я бы поняла, что да – нужно. Мы бы собрали вещи и уехали бы туда, где мы могли бы переждать этот кошмар, как люди пережидают дождь под навесом. Но уехать сейчас, в мирное время, начать другую жизнь где-то не здесь…

– Дорогая, я понимаю, о чем ты говоришь. Я тоже люблю Париж, я тоже не хотел бы жить нигде в другом месте, но ты ведь понимаешь, что есть вещи, которые не зависят от нас.