Надежда Гладкая - Музыка

Алексей Платонович долго держал в своих ладонях её руку, пока, глубоко вздохнув, наконец, не ушёл, оставив ей очередное послание. Женщина отложила чтение на самый последний момент перед сном, и лишь когда улеглась поу-добнее, пододвинув на столике лампу, развернула листок и прочла:

Святая наука нежности,

Её не постичь головой.

Постой на краю безмятежности,

Послушай тихонько душой.

И эту тончайшую музыку

Ты клеточкой каждой поймёшь,

И, словно безценную бусинку,

В ладонях своих бережёшь.

Её не уложишь в логику,

Не выдумаешь алгоритм.

Вдохни даже малую толику —

Поймёшь, как он неповторим,

Тот трепетный шёпот доверия,

Что трогает сердце твоё.

Быть может, любви он преддверие,

А может, дитя он её.

Удивительное, тонкое, нежное, но пламенное послание! Но на бумаге, вновь лишь на бумаге. Она не могла заснуть, покуда не начали светлеть шторы на окне, озаряемые ранними утренними лучами. Лишь тогда веки её сомкнулись, давая покой усталым глазам, десять раз пробежавшим строки письма, так и оставшегося в сонной руке.

Старый-новый друг Неволин бывал у них почти ежедневно. Елена Николаевна и Митя были счастливы и безпечны. Что думал и испытывал Алексей Платонович, она не могла и прежде прозреть, а теперь, в дымке радости, так долгожданной в этом доме, её аналитические способности и вовсе терпели фиаско. Только по случайным взглядам и мельком брошенным фразам окружающих Елена Николаевна могла иногда догадаться о том, что отношения их имеют видимый резонанс. Как-то на исповеди пожилой отец Михаил, выслушав, спросил её:

– Всё ли ты сказала мне, дочь моя?

Она растерянно посмотрела на своего пастыря и кивнула. Никогда прежде батюшка не задавал ей таких вопросов.

Яснее всех выразилась няня, ходившая теперь с вечно поджатыми губами и отвечающая барыне коротко и односложно. Она завладела целиком Танюшкой, как бы стараясь хоть её оградить от влюблённой друг в друга троицы. Няня распространяла по дому едкое облако своего неодобрения, которое она возвела в ранг молчаливого страдания.

Собственно, кроме прислуги, в доме никого не было. Родных Елена Николаевна не имела почти совсем. В свете она не показывалась. Так же как и Неволин, ходивший теперь лишь по тропе от своего дома до своего «светика».

Ближе прочих Елена Николаевна принимала горничную Глашу, которая перешла к ней от матери. Глаша искренне любила и старую барыню, и молодой старалась служить не по долгу, а по совести. Душевная женщина очень полюбила детей Елены Николаевны, что вызывало тихие припадки у няни.

Как-то вечером Елена Николаевна спросила у горничной: «Глашенька, ты, верно, знаешь, что происходит вокруг меня, что говорят, что думают. Кажется мне, будто чем-то вызвала я недовольство. Что ты думаешь об этом?»

– Да Бог с Вами, Еленушка Николаевна, барыня милая! Чем же Вы могли кого огорчить? Вы у нас светлая душа, ясная. Разве только дурной человек плохо про Вас помыслит.

– А много таких дурных?

– Да куда же без них денешься? Всяких в мире Божьем живёт.

– Глаша, скажи всё, что знаешь. Отчего прислуга по углам шуршит? Отчего знакомые перестали к нам ездить?

– Кому нужно, барыня, тот приедет. А кому не обязательно, тому и лучше дома посидеть. Всякому своё!

Елена Николаевна рассмеялась:

– Ты, Глаша, говоришь совсем как Алексей Платонович!

– Да ведь и Вы, Еленушка Николаевна, теперь только и говорите, как Алексей Платонович.

Глаша, развеселившаяся было вместе с барыней, тотчас испугалась, что слишком зашла на барский двор. Неужели обидела она Елену Николаевну ненароком со своим бабьим языком? А ведь она любит свою госпожу, ветерку бы на неё подуть не позволила. Не рассердилась ли та? Нет, смотрит внимательно и серьёзно.

– Глаша, по-твоему – какой человек Алексей Платонович?

– Такой, барыня, что и придумать лучше нельзя! Такого человека сразу видно.

– Значит, никого не обижает его присутствие в нашем доме?

– Да кому же обижаться-то? Кроме Вас, барыня, никому от того вреда нету.

Елена Николаевна изумлённо глянула на Глашу.

– Не рассердитесь на меня, никудышную, если расскажу Вам, чего, может, нам не следует и знать? Осуждают Вас, что ездит к Вам каждый день мужчина. Отказались, мол, Вы из-за него от всего белого света. А его называют – не сердитесь, барыня, – Вашим любовником!

Любовником! Ну да, конечно! Как же она позабыла, что есть такие понятия в обществе людском? Что ещё надобно им думать, когда они с Неволиным проводят вместе дни напролёт, да вот уже целый месяц?

Она никогда не вдавалась в те категории, коими мыслит большинство. Её внутреннему миру чужды были эти пошлые сентенции. Хорошее русское воспитание прекрасно сочеталось с сущностью её собственной души, не противоречило, а укрепляло её. Во многих житейских вопросах она была что называется – себе на уме. Это был её своего рода эгоизм – не зависеть от тенденций мира сего. Вся же эта человеческая популяция, коронующая себя званием «просвещённого общества», лет тридцать назад различала лишь два сорта мужчин: либо муж, что хорошо, либо любовник, что явно неприемлемо, но негласно допустимо и очень пикантно! Теперь же вовсе никаких различий не делает, а творит всё, что только вздумает себе позволить. Но ей-то какое до этого дело? Всяк на свой манер.

Елена Николаевна побывала в трёх ипостасях: дочерью достойного отца, женой достойного мужа и вдовой, плакавшей на могиле мужа. Теперь она просто жила и была женщиной. Женщиной, попавшей в трудную жизненную ситуацию. Но вот Господь послал ей душевное утешение, доброго друга, который теплом своим развеял мглу вокруг её сердца. Но понятия «друг» не существовало применительно к женщине. Друзья иногда встречались, а понятия – не было. Общество не позволяет мужчине выходить за рамки натуральных проявлений. Он должен женщину либо желать, либо не желать. А, желая её, оставаться другом – дурной тон. Надобно либо жениться, либо становись, дружок, любовником. Почтительность не в моде.

И вот у неё теперь любовник! Извольте получить. Елена Николаевна рассмеялась, мысленно применив этот термин к Неволину. Буквально несколько дней назад, прощаясь вечером, он наконец-то поцеловал её! Сколько раз прежде, уезжая домой, он шутил:

– Свет мой, спасаюсь бегством, чтобы твой факел не разжёг во мне пламя стихийного бедствия!

Глаша спросила, ободрённая улыбкой хозяйки:

– Отчего это Алексей Платонович всегда называет Вас только «свет» и «светик»? Скажем, есть «любезная», «дражайшая»…

– Ну, наверное, оттого, Глаша, что любезным я его зову. А потом имя моё по-гречески значит «свет», «светильник», «факел».