Надежда Гладкая - Музыка

– Вон оно как! Учёный человек. И хороший. Жалко, что…

– Что жалко, Глаша?

– Да полно, барыня, много и так я Вам глупостей-то насказала! А на счёт того, что говорят, Вы не думайте. Я-то ведь лучше всех знаю, сама, небось, Вас каждый день спать-то укладываю.

Елена Николаевна улыбнулась:

– Что правда, то правда. Спасибо, Глаша. Пойди, я немного почитаю.

– Слава Богу, барыня, что Вы уж больше не плачете.

Глаша затворила за собой дверь. Елена Николаевна, пробовав читать, чтобы отвлечь мысли, проворочавшись полночи и толком так и не заснув, встала, как только начало светать. Мысли её до сих пор крутились, как сложная спираль, всё вокруг одного и того же, как музыка в её шкатулке. Она даже завела её, пытаясь этим созвучием настроить свой внутренний лад. Но ей стало как-то не по себе, и она выключила музыку. Чтобы настроиться на дела, она подошла к окну, отодвинула штору и стала следить, как её люди начинают хлопотный день свой. Между ними она заметила няню Раису, которая передавала у ворот какую-то бумагу незнакомому человеку. «Наверное, пишет своим родственникам. Она ведь, кажется, не москвичка».

Елена Николаевна проследила, чтобы завтрак прошёл как полагается, и чтобы дети были готовы ехать на любимую прогулку. Ждали дядю Алекса. Ожидание давалось детям с трудом, и мать начала читать им из новой книжки. Но ушки их были настроены в сторону звонка у входа в дом. Когда назначенное время давно прошло, Митя прильнул к окну и, не отрываясь, смотрел во двор.

– Дети, дядя Алекс, верно, заболел или у него срочная встреча с учёными. Едемте гулять. Он наверняка приедет обедать.

Но ни к обеду, ни к ужину, ни в следующие два дня Неволин не появился. Глаша по молчаливой договоренности с хозяйкой ходила потихоньку навести справки, и вернулась задумчивая и мрачная.

Елена Николаевна, пронервничав три дня, напустилась на неё, как в безумии:

– Глаша, ну что ты молчишь, как пришибленная?! Говори, что ты узнала!

– Тише, барыня, матушка, тише! А то ещё эти услышат, – она кивнула в сторону комнат няни и служанок.

Елена Николаевна потащила Глашу к себе в комнату, где услышала следующее:

– Я, ведь, барыня, знакома немного с их поварихой. Вот чего она мне порассказала. Три дня назад к Алексею Платоновичу приезжала неизвестная ей дама. Говорила с ним минут десять наедине. Затем быстро уехала. После этого Алексей Платонович велел никого не впускать, заперся у себя в комнате и не выходил целые сутки. Тихон, который у него вместо лакея, стучал в дверь и спрашивал, не болен ли хозяин. Из-за двери ответили, чтобы он шёл к чертям! (Здесь Глаша и Елена Николаевна перекрестились). Ещё через день он вышел из комнаты и прошёл в кухню. Было ясно, что он сильно пьян. Тем не менее, он достал бутылку из шкафа, почти всю её к вечеру выпил и велел Тихону подать платье и нанять извозчика, чтобы вёз его в театр. Когда Тихон ему сказал, было, что хозяин не в себе, и в таком виде в театр не ездят, тот ответил ему такими словами, которых в его доме от него отродясь не слыхивали. До утра его не было. А наутро приехал он домой с какою-то барышней. Объявил домашним, что она актриса и будет теперь здесь жить. Она засмеялась и сказала: «Поглядим!» Алексей Платонович велел никого и никогда к нему не впускать.

Елена Николаевна слушала это и не понимала ничего. Это не может происходить наяву! Она измоталась за эти дни и ей снится какая-то чушь! Вот она проснётся, позовёт Глашу и та расскажет ей правду, что Алексей Платонович заболел и передаёт свои извинения и поклоны. Или что он спешно опять уехал по инженерным делам и оставил ей длинное романтическое послание. Она станет перечитывать его, пока автор не вернётся.

Но уловки подсознания не проходили. Явь представала перед ней в каком-то чудовищном и непостижимом виде! Неволин пьёт, как сапожник, и путается с какой-то артисткой! Что за бред?! Какое вздорное наваждение! Елена Николаевна опустилась на диван и, обхватив голову руками, попыталась собрать воедино хоть несколько здравых мыслей.

– Что за дама приезжала к нему? Что стряслось у него? Почему не мне первой он поведал о своём горе? Или какой-то позор преследует его? Может, полька объявилась? Нет, чушь! Боже мой! Боже! Что делать, Глаша?

– Что тут поделаешь, барыня? Вы ничего не поделаете, Вы ему никто. Я и то кое-как прокралась, чтобы Вас-то не выдать. Ещё не хватало, чтобы видели, что Ваша горничная там шастает!

Елена Николаевна сходила с ума. Она ничего не могла сделать посреди этих идиотских условностей. Её друг, возможно, попал в беду. А она не может не то что помочь, но даже знать ей ничего не положено. Она пробовала послать Глашу разыскать Кутасова. Горничная вернулась ни с чем.

– Я видела самого того господина. Да только ничего хорошего он не сказал. Иди, говорит, да не хлопочи более об этом. Вот и весь сказ. Забудьте, матушка, Елена Николаевна, это несоразумение! Ведь Вы опять себя изведёте. Не стоит он того.

– Погоди-ка! Отчего это не стоит? Что ты узнала? Прежде ты так не говорила.

– Как возвращалась я от того господина, так увидела, что Неволин Ваш подъехал к дому его с барышней. Очень весёлые, а он так и вовсе навеселе. Едва не поскользнулся, как выходил от извозчика.

Елена Николаевна не заплакала, как того ожидала Глаша. Только сцепила руки и тихо проговорила:

– Что же я скажу теперь Мите?

Глаша заговорила сама, едва не плача:

– Вы меня, барыня, теперь, верно, прогоните. Да уж расскажу всё, как есть. Митя-то ведь письмо ему написал. И адрес как-то узнал. Я выхожу от них, а тут письмо-то это, видать, принесли. Я назад, на кухню. А слышно, как сам-то хозяин как раз выходил с барышней гулять. Тут письмо ему подают. Поглядел он на подпись и говорит: «А, маленький барчук! Бог с ним!» И бросил письмо-то на снег. Я, как все ушли, и подобрала его. Да только оно сильно намокло. Старалось дитя, печатными буквами, четыре слова всего…

– Спасибо, тебе, Глаша. Благослови тебя Бог! – Елена Николаевна взяла письмо и, подумав немного, бросила его в камин.

«Дядя Алекс, приходи скорее…» Её сердце кричало, вопило те же слова. Она же героическими усилиями старалась заглушить эти вопли, противоречащие здравому смыслу, пока не стало казаться, что её сердце и ум – два разных организма, живущих в разных углах дома.

Потянулись безконечно длинные дни и ночи. Елена Николаевна была внешне спокойна и молчалива. Взялась вышивать подушки. Велела читать ей вслух роман. Ездила, по обыкновению, в церковь. Но молитва не получалась, песнопение плыло куда-то над ней, не сумев проникнуть ни в душу её, ни в сознание. Даже после смерти мужа не было того с ней. Всегда служба приносила ей радость, светлое какое-то облегчение, домой шла, как будто приподнятая над землёй. Особенно любила она тихую благостную вечерню. И вот главная её отрада не имеет больше того спасительного действия, как прежде. Елена Николаевна понимала, отчего это. Ведь когда умер муж, счастье погасло, но честь её оставалась при ней. Теперь было другое дело. Ей казалось, что всякий, стоящий в храме, думает только о ней и Неволине и потихоньку показывает на неё пальцем.