Сергей Магомет - ЛЮБОВЬ к быстрой езде. Ночное чтение

– Будем и жечь, и втыкать, голубчик, будем… Но не сразу, – доверительно и без крупицы мстительного злорадства говорил раненый. – Когда дело дойдет до этого, утюг и шампуры покажутся тебе сущей благодатью. По сравнению с тем, что тебе придется от нас претерпеть. Как Спасителю на кресте уксус – глотком холодненького кваса. А копье под ребро – чудесным уколом морфия…

– Творческие люди – самые живучие, – заметил Гусенок.

– Ничего нового я тебе, не открою, голубчик, – продолжал Мышонок. – Поверь, мы сделаем так, что ты действительно обрадуешься физическим мукам… Наши методы стандартные. Технология. Уничтожим самое дорогое. Не совсем по-христиански, конечно. Да что поделаешь!.. Испокон веку, даже ради благих целей, приходилось быть жестоким, брать в заложники целыми семьями, селениями…

Ваня неподдельно и искренне удивился. О чем он толкует? Кого собираются брать в заложники? Чем его собираются шантажировать? Что у него вообще есть такого «самого дорогого»?

Удивительно, но громадный монстр будто читал его мысли.

– Вот ты думаешь про себя, голубчик: «Черт с ним, пусть болтает, ничего, а я такая-эдакая сопля, человек с тысячью лиц, как-нибудь выскользну-вывернусь…» Ты-то думаешь, ты на свете один-одинешенек, вроде сиротки-найденыша. Ни точной даты рождения, ни отца. Оттого и любимая шутка: кто не знает национальности, тот точно еврей. Похож ведь, как похож! А мамка? С кем только не спала. Что ж ее теперь – ненавидеть?.. А ведь пристроил же, добрая душа, старую прошмандовку-алкоголичку туда, где кормят-поят, чтобы никто не нашел… А мы ее первую и отыскали! В молодости, говорят, красивая была. На цыганку похожа… Впридачу, несколько штук предполагаемых отцов! Не все уроды, честное слово. Один, помнишь, чудак такой Циолковский, все из жести флюгеры в виде елдаков вырезал, на базаре продавал. Тебе однажды спьяну сто рублей подарил. А другой? Артист? Переодевал, гримировал тебя, мелкого, мартышкой, сажал на руку и на вокзале пассажиров жалобил…

Ваня не дергался и не вырывался. Измазанный кровью и потом, смирно сидел в слоноподобных объятиях. Его только чуть-чуть мутило. Не то от воспоминаний, не то от тяжелого сладкого запаха, исходящего от раны, кое-как заткнутой тряпками. Ему казалось, что она на глазах начинает загнивать и кишеть червями.

– Тяжелое детство. Но не все ж били-насиловали… А древний незнакомый старичок, с которым в одно лето ты удил карасиков на пруду, – настоящая находка! Смастерил мальчику прекрасную удочку из орешины, подарил пару крючков и тоненький полосатый поплавок…

Гусенок время от времени подходил, озабоченно трогал раненого друга то тут, то там, а затем, наклоняясь к Ване, своими стеклянными зенками заглядывал ему прямо в душу.

– А еще, – продолжал Мышонок, – разыскали старушку, которая из жалости называла себя твоей родной бабушкой, позволяла собирать яблочки у себя в саду. Заодно прихватили и соседскую дуру-тетку, за которой ты с золотушным приятелем подсматривал в нужнике. А также и этого приятеля, с которым потом вы оба в интернат угодили, где не одними глупостями занимались, а и натерпелись от зверей-воспитателей. Не забыл приятеля, а?

Ваня тупо смотрел в пол.

– Десятка два-три набралось одной твоей двоюродной-троюродной родни. Может быть, тебе совершенно незнакомой, но для нас совсем не лишней… В общем, без малого полтораста человек заложников. Хочешь полный список? – Мышонок хотел подозвать Гусенка.

– Ни к чему. И так видно – отлично поработали, – похвалил Ваня. – Тоже своего рода – Мероприятие!..

Ему было абсолютно наплевать на все эти яблочки, бабушек, старичков, карасиков, удочки, поплавки и флюгеры – едва показавшиеся из черной бездны прошлого, чтобы опять навеки туда сгинуть.

Где-то в глубине сознания, как зародыш будущего, засветилась какая-то пронзительная бодрая искорка. Если бы кто-нибудь сыграл с ним самим такую шутку, он бы с удовольствием пожал руку этому гениальному фантазеру… Если бы он своими глазами не видел этот распоротый бок с желтыми прослойками жира, не чувствовал этот тошнотворный липких запах крови и пота…

– Ты еще не все сказал! – вдруг напомнил Мышонку Гусенок, в руках у которого кувыркался какой-то предмет.

– Верно, верно! – закряхтел тот, скрежеща зубами от жесточайшей боли и вращая выпученными красными глазами. Однако он не отпустил, а еще крепче прижал к себе Ваню.

Ваня разглядел, что Гусенок вертит в руках игрушку – потертого плюшевого медвежонка.

Помощница Машка рассказывала Ване, что у нее в детстве потерялся такой же – рыженький, милый, облезлый, потертый местами до замшелости плюшевый мишка. Сколько было пролито слез! У нее было счастливое детство. Умная дурочка. Шутила, что Ваня напоминает ей этого дурацкого жалкого медвежонка.

А ведь, действительно, разве не мелькала у него мысль, что не худо бы, может быть, и для себя самого устроить подобное Мероприятие. Только совершенно иного рода. Послать к черту весь экстрим. Нырнуть куда-нибудь в самую тину, лет на десять-пятнадцать. Семья, недвижимость, благотворительность. Шотландия, Новая Каледония, Нью-Йорк Сити. Не такой уж он маленький, наш шарик. Это было бы прикольно. Настоящая живая жизнь… Разве он не обожал эту глупую Машку?

Ваня засмеялся.

– Гляньте в окно, – сказал он, – у меня таких, как она, очередь до Кремля и обратно…

Гусенок подошел к окну, нарочно заглянул вниз.

– Нет, не вижу никакой очереди! – Он аккуратно поместил плюшевого медвежонка на каминную доску, среди рамок с фотографиями знаменитостей.

– Если ты думаешь, – тихо-тихо прошептал Ване Мышонок, – что все равно никто никогда не выполняет своих обещаний, ты абсолютно прав. Даже если выполнены все требования, те, кто шантажирует, не оставляет в живых заложников… Так что, скорее всего, девушки уже нет в живых. Даже если ее продали в какую-нибудь дикую Румынию или Албанию, все равно лучше просто забыть о ней…

Именно так Ваня и думал. Но уже не смеялся.

– Прошлое, – услышал он у себя над ухом, – куда страшнее и загадочнее, чем будущее. Как не бейся. Не изменишь. Не поправишь. Будущее, по крайней мере, когда-нибудь наступит, и все, может быть, встанет на свои места. А прошлое с каждым годом – все чернее, ужаснее. Это у прекрасных писателей написано, которых, как ты, конечно, думал, мы, дураки, не читаем…

Ваня покачал головой. Ни о каких писателях он слыхом не слыхивал.

– Мне нужно в сортир, – сказал он.

– Может быть, – продолжал шептать раненый, словно не слыша, – в глубине души сохраняется искорка веры, которая не дает покоя, манит. Заставляет в конце концов нырнуть-броситься на огонек, в этот жуткий мрак, но уже навсегда…

Может быть, у издыхающего Мышонка уже начался бред?