Мераб Ратишвили - Потерянные страницы

Когда я открыл глаза, я лежал в камере на своей койке, укрытый несколькими одеялами. Голова была перевязана. Какой-то мужчина сидел на соседней койке, наверное, его привели, чтобы он ухаживал за мной. Из-за высокой температуры я несколько дней был в бреду. Я был страшно избит, всё тело было в ушибах. Переломов у меня не было, но голова была разбита во многих местах. В туалет меня водил сосед, я не мог самостоятельно передвигаться. Через две недели мне стало немного лучше, но головные боли не прекращались.

Мне прислали передачу. Оказалось, что это была Цаца. Конвойный сказал мне: «Приходила твоя сестра и попросила передать тебе, что дома всё в порядке, именно так, как тебе этого хотелось бы. Ни о чём не переживай». Что это значило? Значит, Шалва выбрался из города? Слава Богу! Раз приняли передачу, значит, меня уже не собираются убивать. Почему? Для чего я им нужен?

Через три дня, меня повели наверх, на допрос. Сначала меня спросили, не передумал ли я подписать письмо. Я ответил, что спрошу у Шалвы, когда увижусь с ним. – Его мы и без тебя спросим, когда найдём, – ответил следователь. Когда он сказал это, по всему телу разлилось тепло.

– Откуда у вас эти пулевые ранения? – почему-то культурно обратился он ко мне.

– С войны.

– С какой войны?

– С первой мировой войны, я вам и раньше сказал, что был навойне. – Он кивнул головой.

– Все эти ранения вы получили на этой войне?

– Да. Я так же был контужен. После этого уже не воевал.

Он с таким выражением посмотрел на меня, что мне показалось, что он поверил.

– Оказывается, вы за царя воевали, – с иронией сказал он, – у вас, наверное, и награды есть?

– Есть. Но я воевал не за царя, а за страну, в которой жил. И после того, как свергли царя, я не перестал воевать. А что, это сейчасстыдно?

– Кто здесь твои союзники?

– У меня есть родственники. Какие мнеещё нужны союзники?

– А кто такой Гора?

Сначала я не понял, о чём он спрашивал. Я лишь потом догадался, что это я, наверное, в бреду звал Гора.

– Это я сына так зову. – Сказал я ему, и улыбка сама промелькнула у меня на губах.

Цаца приходила ко мне каждый второй день. Я просил её неприходить так часто, но она меня не слушалась. Через месяц меняперевели в Метехскую тюрьму в Тбилиси. Как мне сказали, тогдатам находилось около трёх тысяч человек. Сколько человек расстреливали за неделю, столько же и приводили, и вновь заполняли тюрьму. Лишь чудом можно объяснить то, что мне удалось избежать расстрела. Попадали в тюрьму многие, но выходили из нееединицы. Метехская тюрьма была бойней, которуюзасучив рукава обслуживали вечно оглушённые водкой палачи. Именно оглушённые водкой, так как трезвыми глазами они уже не могли смотреть на пролитые ими реки грузинской крови. А засученныедо локтей рукава означала принадлежность к особой касте сотрудников – палачей, занятых кровавым делом.

Сначала меня поместили в угловую камеру на первом этаже. На второй день меня осудили и приговорили к расстрелу за контрреволюционную деятельность, и за пособничество в подготовке восстания. Странное это было обвинение: если я содействовалвосстанию, то я должен был уж и участвовать в нем. Хотя, какоеэто имело значение. Расстрел? Пусть будет расстрел, мать вашу…!После суда меня перевели в другую камеру, там было около двадцати человек, отсюда хорошо был виден двор. Стены камерысплошь были покрыты следами от пуль. Когда я спросил, откудаэти следы, мне рассказали следующую историю: «В этой камересидел князь Мухранский. Его приговорили к расстрелу по томуже обвинению, что и тебя: контрреволюционная деятельность. Его арестовал сам комендант Закавказской ЧК Шульман. Именноего стараниями князя приговорили к расстрелу. Князь вытащилбольшой гвоздь из крепления оконной решетки. Правда, не понятно как ему это удалось. Он знал, что Шульман сам приходилв камеры, и выводил людей на расстрел, и потом лично присутствовал при казни. Вот и в тот четверг, ночью он пришел в камерувместе с другими офицерами, чтобы увести князя на расстрел. Пока читали список фамилий, Шульман, оказывается, стоял впереди всех. Князь тоже стоял в первом ряду. Он изо всех сил метнул гвоздь в Шульмана. Наверное, он хотел попасть в лоб или глаз, но гвоздь угодил Шульману в нос. Сейчас ты легко узнаешь Шульмана по его носу.» «Ну, что же произошло потом?» – спросили другие. «А то, что когда Шульман взревел от боли, все палачи ворвались в камеру, и всех расстреляли на месте.»

В течение шести месяцев, пока я был в тюрьме, каждый четверг людей выводили на расстрел. И каждый четверг я тоже былв ожидании расстрела. Открывалась дверь, и все замирали в ожидании. Потом начинали читать список из пяти-шести человек, а то и больше. Я стоял и ждал, когда произнесут мою фамилию, но нет, почему-то мою фамилию не называли. Потом забирали находящихся в списке людей, дверь закрывалась, и оставшиеся в камере заключенные вздыхали с облегчением. Как-будто не наступил бы следующий четверг. Многие не выдерживали этого нервного напряжения, и начинали плакать. Дважды палачи так опустошали камеру, что в ней оставался только я один. Потом её опять заполняли новыми жертвами.

Оказывается, по всей тюрьме распространился слух о том, что и Шалва Амиреджиби находится в заключении. Тогда я понял, зачем я был им нужен. ЧК хотела выдать меня за Шалву: будто Шалва дал показания и назвал всех своих товарищей, вот почему их всех сейчас и арестовывают.

Когда в камеру приводили заключённых, и они видели, что я нахожусь в камере один, они отводили взгляд, у них зарождались сомнения: почему меня не расстреливают, если меня, действительно, надо было расстрелять? Они даже перешёптывались между собой. Потом уже и из других камер стали запрашивать, не сидит ли у нас в камере Шалва Амиреджиби. Я им ответил сам, что Амиреджиби – это я, что Шалва – мой брат, и что его нет в тюрьме. ЧК распространяет ложную информацию о его аресте.

«Дай Бог тебе счастья! – отвечали мне, – Мы так и знали, что это их грязная провокация.» Да и в камере на меня стали смотреть по-другому, а то я был в таком состоянии, что боялся даже к двери подойти, как бы они не подумали ничего дурного. Чекисты хотели дискредитировать нас, но их план провалился. Вскоре и другие камеры узнали правду, и эта новость быстро распространилась по всей тюрьме.

Шалву знали почти все, кто хоть как-нибудь был связан с восстанием. И в его адрес я ни от кого не услышал ни единогоупрека.

А со стороны ЧК в отношении меня продолжалось все то жесамое. Я видел, что меня всё ещё не собирались расстреливать, и что эта игра затянется ещё надолго. Но имя Шалвы никак не пострадало, больше никто уже не верил этим слухам. Ребята из соседних камер все чаще спрашивали меня: «Ну, что, тебя еще нерасстреляли?» Я им отвечал: «Еще нет, меня попрежнему хотятвыдать за Шалву.»