Мераб Ратишвили - Потерянные страницы

В тот четверг, ночью из нашей камеры забрали десять человек. Никто не произнёс ни одного слова. Мы все сидели молча, опустив головы и, наверное, думали о будущем четверге. Каждая изтаких ночей оставляла ещё одну глубокую рану в наших сердцах. Из камеры снизу до нас глухо, еле доносились звуки пения. В тойкамере сидели рядовые сторонники восстания, они не были приговорены к расстрелу. Из соседней камеры кто-то крикнул: «Парни! Если уж нам суждено умереть, то лучше это сделатьс песней, чем со слезами! Дайте и нам послушать, как вы там поёте!» Один из поющих встал у окна и запел изумительным голосом. От этого голоса по всему телу мурашки забегали. Сначала онпел один. Из закрытого двора эхо, наверное, долетало и до города. «Прощай, мама! Прощай, возлюбленная! И ты прощай, Метехскаятюрьма. И ты, Грузия изумрудная, и небо над тобой бирюзовое». Песню подхватили и другие его сокамерники, и все вместе онизапели припев: «Во сне я видел, как Грузия утопала в море крови, её разодранный флаг развивался над Коджори» [12] 11 Коджори – деревня рядом с Тбилиси, где проходили ожесточенные бои с воисками Красной армии в феврале 1921 года. Постепенно песню подхватили и другие. Песню пела уже всятюрьма, все хотели перекрыть доносящиеся из подвалов звукивыстрелов. Этой песней провожали идущих на расстрел. Мыпо ходу учили слова и пели вместе с остальными. От этого насердце будто становилось легче.

Во двор выскочил комендант тюрьмы и начал орать: «Прекратить, прекратить петь!» Но не тут-то было, никто его неслушал. Эта песня превратился в бунт. Комендант выпустил в воздух целую обойму своего маузера, но никто не прекратил петь. Песню повторяли уже в четвёртый или пятый раз, и всё большеи больше людей присоединялось к поющим. Во двор стали выбегать и тюремщики, которые тоже началикричать и стрелять. Песня закончилась. Какое-то мгновение наступила тишина, но тот узник снова запел своим чарующим голосом: «Прощай, мама! Прощай, возлюбленная…». Раздался выстрел, и голос смолк. Само время будто застыло в это мгновенье. Все стало ясно: певца убили. Но сразу же кто-то другой запел срывающимся голосом. Постепенно его голос набирал силу, один за другим ему стали подпевать остальные. Всё громче звучала песня, уже сновазагудела вся тюрьма, казалось, что даже стены подпевали низким басом. Во дворе стреляли без остановки, на какое-товремя они даже забыли о приговорённых к расстрелу. В ту ночьрасстреляли всех из камеры певцов. Но, начиная с того дня, каждую ночь четверга все узники тюрьмы начинали петь. Пели разные песни, но песня той ночи, и тот певец всё же были неповторимыми. Я никогда не чувствовал такой сильной любви к своемународу, как в ту ночь, когда, все мы плакали, но были счастливыв своем единстве.

В ночь следующего четверга я узнал Шульмана именно по егоизуродованному носу. Комендант смерти был низким, угрюмыммужчиной, с короткими и толстыми ногами, с красным лицом, рыжими усами, густыми бровями и безликими, рыбьими глазами. Он был действительно омерзителен. В ту пору, так выглядело зло. Нашу камеру только недавно заполнили новыми людьми. Зачитали список из девяти человек, потом чекист долго стоялмолча, и смотрел то на список, то на меня, будто никак не могрешиться, прочитать мою фамилию, или нет. Под конец он махнул рукой и сказал, чтобы вышли те, чии фамилии он зачитал. Оставшиеся в камере вздохнули с облегчением, я же некотороевремя стоял в изумлении: вот уже четыре месяцапродолжалосьэто. Они хотели психологически сломать меня. В следующий четверг, когда они пришли в камеру, я опередил их: до того, как ониначали читать список, я попросил, чтобы они начали с моей фамилии. «Придет и твое время!» – ответил мне тюремщик и начал читать фамилии. В ту ночь из камеры увели десять человек. В следующий четверг мою фамилию зачитали первой. Может, мне никто не поверит, но я обрадовался. Я же, действительно, был рад тому, что, наконец, закончатся мои мучения, и что если у кого-то были малейшие сомнения в отношении нашей семьи, то эти сомнения наконец рассеются. Нас, десять человек, отвели вниз и завели в большую комнату, которую едва освещали две лампочки. Нас поставили у стены, которая, как сито, была изрешечена пулями. Было видно, что земляной пол недавно посыпали песком и опилками. В комнате стояли пять человек, в руках все держали маузеры, еще двое былис карабинами. Началась процедура чтения приговора, на каждый приговор ушло по десять – пятнадцать минут. Некоторые плакали, один, по-моему, даже обмочился. Мой приговор не был зачитан. Когда закончили читать, у меня невольно вырвалось, – А я?! Мне приказали отойти в сторону. Я заупрямился, покрыл их матом, и потребовал расстрелять меня. Один сказал другому, чтобы тот зачитал и мой приговор. Когда мне зачитали приговор, у меня появилась надежда, что меня расстреляют. На чтение приговора ушло достаточно много времени.

«Ты смотри, сколько я, оказывается, совершил преступлений…» Потом нам приказали повернуться лицом к стене. Несколько человек не повиновались приказу, я тоже не повернулся. Поднялся крик, ругань и выстрелы слились воедино. Я пришёл в себя лишь тогда, когда палачи, стоя над расстрелянными, делали контрольные выстрелы в голову. Моя же голова страшно гудела, мне опять слышались, как эхо, стоны и крики людей. Я не мог различить их лица. Кто-то коснулся меня, я очнулся и встретился с улыбающимися лицом палача, потом увидел и других, они были довольны выполненной работой.

Меня опять вернули в камеру. Когда открылась дверь, все вскочили в страшном испуге. Я никого не мог видеть, и упал на свою койку. Я услышал только слова: «Замучили безбожники!» Я многое видел в жизни, всё мог себе представить, но то, что жизнь могла быть настолько страшнее смерти, этого я никак не мог вообразить. Я ни на что не реагировал, я не мог есть, люди, самиобречённые на смерть, утешали меня. Я завидовал их судьбе. Вся тюрьма узнала о том, что со мной произошло, и все старались меняподбодрить.

И опять меня вызвали на допрос. Спросили, не передумал ли я. В знак отказа я лишь покачал головой. Больше меня ни о чём не спрашивали. После этого меня поместили в другую камеру, где нас было всего двенадцать человек. От Цацы мнепринесли передачу, и в тот день, будто снова вернулась жизнь. Ко мне пришли – значит, я попал в списки живых. Цаца стала для меня эталоном добра. Она приходила ко мне каждую неделю. Я не знал, откуда она ездила, из Кутаиси или же она специально из-за меня перебралась в Тбилиси.

В ту ночь во сне я видел Алёну. Она улыбалась мне: «Ты же не можешь жить без приключений! Все, хватит, отдохни. Подумай и о семье, а если останется время, то не забывай и о нас.» Когда я открыл глаза, в камеру заглядывали лучи солнца. За всё это время я впервые заметил, что проснулся в другом настроении, и что солнце дарило мне своё тепло. До этого я уже и не замечал великолепное грузинское солнце, которое всегда побуждало меня к жизни. После первой посылки Цацы это был второй день, когда я почувствовал, что жизнь продолжается, и кто знает, сколько она ещё продлится. «Прощай, мама! Прощай, возлюбленная! И ты прощай, Метехская тюрьма… Прощай Метехи! Прощай Метехи…». Я очень хотел надолго сохранить и это настроение, и это солнце. Я чувствовал, что скоро оставлю Метехи, но куда колесо судьбы собиралось забросить меня, я не знал, но это меня не очень-то и волновало. До меня дошли слухи о том, что в тюрьму привели Ираклия Амиреджиби. Я переговорил с другими камерами, прося узнать, в какой камере его держали, но не успел получить ответ. Был субботний день, когда этапом, меня наспех отправили в Баку, в тюрьму ЧК. Спустя месяц, меня оттудаперевели в Грозный. За шесть месяцев я сменил девять тюрем. Я никак не мог понять, чего они этим добиваются. И только в Уфе я узнал, что расстрел мне заменили десятью годами заключения. Мне много понадобилось времени, после всего случившегося, чтобы я вообще пришёл в себя. Мне было уже тридцать, и я стал совершенно седым.