Александр Слепаков - Вся история Фролова, советского вампира

Мальчик, кстати, молчал.

– Но, вы понимаете, – продолжала Иевлева, – я не могу смотреть на это так прагматично. Мне страшно за тех, кого вы встретите ночью. Если это в такой степени выходит из-под контроля, я должна попробовать.

– Вы преувеличиваете, – пыталась отговорить её Сильвия Альбертовна. – Что такого страшного я делаю? Смотрите на меня как на ходячую болезнь. Ведь я стараюсь не убивать с тех пор, как мы ближе познакомились. Да и раньше делала это довольно редко. Но даже если смотреть на меня как на ходячую смерть. Ведь именно смерть является тем фактором, который позволяет вам, людям, примириться со своими недостатками. Из-за этой самой смерти вам становится жалко друг друга, хотя бы подсознательно. Ведь вы сами себе ужасно не нравитесь. Вы бы давно поубивали друг друга, поумирали бы от отвращения к себе, если бы не испытывали жалости. Из-за того, что вы все умрёте. Именно это и есть ваша так называемая человечность.

– Да, конечно, – сразу согласилась Иевлева. – Впрочем, это философия, в которой я никогда особыми способностями не отличалась.

– А я немного занималась философией, – засмеялась Сильвия Альбертовна, – в своё время, далеко отсюда, в рамках домашней службы. Но пошла бы вся эта философия к чёртовой матери. Что делать мне? Я совершенно не привыкла к такому состоянию. Я очень хорошо умею лазить по стенам, да вы сами видели. Но оказаться на гладкой стене без малейшего выступа, где ты можешь только сползать вниз… Это так… некомфортно.

Тамара Борисовна Иевлева уже понимала, что она не удержится. Что она попробует. Она, в отличие от Сильвии Альбертовны, отлично контролирует себя. Она не допустит, чтобы что-то плохое перешло к ней. А мальчик ей в этом скорее поможет, чем помешает. Она слишком хорошо понимает, как опасна Сильвия Альбертовна, теряющая над собой контроль. Там по улице ходят люди, которые могут не увидеть завтрашнего дня. Если сейчас не попробовать. Она встала, обошла стол, стала за спиной сидящей на стуле Сильвии Альбертовны.

– Я только попробую, – сказала она и, подняв руки, направила их ладонями к затылку Сильвии Альбертовны.

Сразу в нос ударил такой ужасный смрад, что Иевлева чуть не упала в обморок. Она кинулась в ванную, сама не зная зачем, заперла за собой дверь на щеколду, упала на колени на коврик перед унитазом… Сначала вышла курица, съеденная в компании Ирки, потом то, что осталось от завтрака, потом воспоминания о вчерашнем ужине, потом пошла слизь, слизь свисала с губ и не хотела отцепляться. Очень много слизи. Но спазмы, выбрасывающие содержание желудка, по своей силе были совершенно несопоставимы с тем, что ещё оставалось в нём. Производить в таком количестве слизь желудок не успевал, хоть и пытался. Надо было заставить себя выпить воды, но не было сил встать. И тут Тамара Иевлева поняла, что она теряет сознание, что она сейчас упадёт лицом в унитаз и там отлично утонет за три-четыре минуты, причём утонет в собственной блевотине, не издав ни звука. На этом акценте сознание перестало генерировать образ.

Она пришла в себя и поняла, что сидит в кресле. Сильвия Альбертовна машет на неё полотенцем. Щёки горели; видно, Сильвия Альбертовна била её по лицу, чтобы привести в сознание.

– Вот что я буду делать, если вы умрёте? – сказала Сильвия Альбертовна. – Давайте, приходите в себя скорее.

Через дверной проём была видна ванная, в которой горел свет, вырванная из фрамуги дверь лежала на полу в коридоре.

Поэт через каких-то своих знакомых устроил меня работать в газету «Комсомольская правда». К этому времени я успел прижиться у художников, я им научился помогать, какие-то подставки сколачивал для юбилея Института мелиорации. Денег я у себя в этот период не помню, но голодными мы точно не ходили, сигареты были, спиртное кто-то всё время приносил. И по части женского пола тоже всё было хорошо, так как женщины искусства, скажу вам по секрету, любят обсуждать Кафку и Чюрлёниса со своими городскими парнями. Но ночью в темноте, когда Чюрлёниса всё равно не видно, они предпочитают деревенских. Ну… некоторые из них. Актрисы, например, точно. Играет такая лет под сорок девушка Катерину, луч света в тёмном царстве. Или, наоборот, партизанку. Весь вечер на сцене она борется с затхлым мирком, выслушивает и говорит какую-то жуткую фигню, или её пытают фашисты. После такого она попадает к нам в подвальчик, принимает стакан вина и ей хочется отвлечься от серых будней со стрельбой, купцами и попами. И я вам точно говорю, если такая девушка забирает тебя в каморку и начинает там целовать и раздевать, она в это вкладывает всю себя. Она перестаёт играть. Как учил Станиславский. Она живёт своей ролью коварной соблазнительницы. И, увлекаясь, идёт очень далеко. И даже деревенской девушке ничем не уступает. А что грудь немного обвисла – вообще ерунда, тем более в темноте. Потому что главное – это порыв.

Работая в газете «Комсомольская правда» внештатным корреспондентом, я тщательно скрывал свои мысли, ни с кем не говорил про свободу, которую по-прежнему считал и считаю злом, а писал про надои. Про надои, кстати, писать интересно, потому что это не так всё просто. И надо немало потрудиться и хорошо покрутить мозгами, чтобы получить хорошие надои. Одними партийными лозунгами тут ничего не добьёшься. И я не разделял и теперь не разделяю иронического отношения к теме надоев со стороны моих городских коллег. Они, видите ли, надои презирают. А когда утром «горят трубы», лечатся, кстати, кефиром.

Поэт почему-то решил подружиться с Валерой. Он совершенно не обиделся на те гадости, которые сказал ему Валера во время психического приступа, потому что считал, что в Валере говорила, во-первых, его болезнь, а во-вторых, может, Валера и разбирается в своих птицах, но в поэзии не понимает ни хрена. Но у поэта было такое ощущение, что Валера играет важную роль в делах Иевлевой, и надо ему помочь, потому что поэт, вообще человек довольно высокомерный, невзирая на своё неопределённое общественное положение, и воспринимающий женщин немного свысока, к Иевлевой относился с трепетом, восхищался ею и для неё был готов на всё.

Поэт стал забирать Валеру на прогулки по злачным местам Ростова-на-Дону, по всяким подвалам и полуподвалам, где собирались представители творческих профессий. Почему-то считалось, что человек должен знать всё обо всём. У Валеры спрашивали, например, про кантату Перголези, которую он никогда не слышал, и Валере было стыдно своего музыкального невежества. Но поэт со свойственной ему самоуверенностью тут же посылал любителей Перголези в задницу и читал стихи Галича, и говорил, что «все вокруг – долбо*бы, кроме Валеры и меня».