Шмиэл Сандлер - Особенности еврейской эротики

Я помню Рэйчел на ее шумной и богатой свадьбе: юная стройная в белоснежном подвенечном платье она казалась мне золушкой, удачно потерявшей туфельку, а ее пожилой избранник толстым чудищем из страшной сказки, которому посчастливилось обладать прелестями моей очаровательной родственницы.

В свои частые приезды на родину она гостевала у бабушки, но теперь решила пожить недельку у нас. Для мамы это было слишком тяжелым испытанием: легкомысленная сестрица имела обыкновение, выходя из ванной, запахивать свой воздушный халатик в самый последний момент на глазах у обалдевшего от такого интима папы. Отец мой, напротив, весьма оживился появлению в доме молодой пленительной особы. Он постригся, помылся, заметно приосанился и даже перестал просить у мамы на сигареты. Не могу утверждать, стрелял ли он по-прежнему курево у румын — я почти не выходил из дома, боясь упустить тот сладостный и волнующий миг, когда тетя, устраиваясь в кресле перед телевизором, закидывала ногу на ногу так, что полы легкого халата, разлетаясь в стороны, обнажали ее стройные длинные ножки. Я был на седьмом небе, если моя молодая тетушка, узрев мой восхищенный взор, обращала на меня свое благосклонное внимание.

Обычно она ставила меня в тупик каким-нибудь беспардонным вопросом: «Правда, у меня чудные ноги, пельмешка?»

Маме она подарила модный купальный костюм, который та с возмущением отвергла, потому что он впивался ей в зад (она примеряла подарок в спальне); отцу она поднесла электронный будильник, а мне достался ноутбук, о котором я мечтал последние два года.

Когда мы всем семейством встречали тетю Рейчел в аэропорту, она по-свойски перецеловала всех родственников и грациозной походкой подошла ко мне. «Ах, какой симпатяга!..» — сказала она и протянула мне белую ручку. В другое время я, как благовоспитанный юноша, ответил бы сдержанным рукопожатием, но, увидев смешинки в васильковых глазах тети, я понял, что должен поступить как настоящий мужчина. Подражая взрослым, я неуклюже потянулся к ее прелестному личику и мой дерзкий поцелуй пришелся прямо в алые губы. Губы у нее были полные, влажные, теплые. Меня пронзили флюиды томного желания. Я зажмурил глаза от удовольствия и с этой минуты пропал навеки.

Тетя разбила мое сердце, как Семен разбил рожу арабу-сутенеру, пытавшемуся встать на пути 12-го «А». Я тут же забыл про Сильвию, учительницу по русской литературе и баскетболистку с кроссовками сорок пятого размера.

В необузданном своем воображении я неистово ласкал шею грудь и лицо моей хорошенькой родственницы. Я смотрел на ее игривый ротик и вспоминал те неконвенциональные шалости, которые Семен позволял себе в спортзале с третьеклассницами.

Я называл гостью слишком официально — «Тетя Рэйчел», а она с игривыми нотками в голосе — разница в возрасте всего пять лет — «Пельмешка».

Ей выделили место в мансарде. Это было на этаж выше моей комнаты, но, напрягши слух, вечерами, когда выключали раскаленный добела телевизор (тетя имела привычку переключать каналы каждые две минуты) и семья сонно разбредалась по комнатам, я слышал, как она, утомленная и взывающая к пылким ласкам, изящно снимает кружевные трусики, ныряя в прохладную белоснежную постель. А может быть, все это мне только казалось.

На третий день после приезда моей обворожительной родственницы я стал свидетелем ее восхитительной наготы.

Это неординарное событие стало для меня большим потрясением. Родители уходили на работу в семь утра. Вслед за ними я поднимался в половине восьмого, чистил зубы, одевался, завтракал и бежал на остановку: занятия в школе начинались в восемь тридцать.

С той минуты как у нас поселилась тетя, я стал медлителен, рассеян, боялся говорить громко, а воду в клозете спускал малыми дозами, чтобы гостья не догадалась, что я справляю нужду в туалете.

Оставаясь наедине с дамами, я чувствовал себя полным идиотом. Почти те же эмоции в аналогичной ситуации испытывал Авраам Линкольн: в присутствии какой-нибудь смазливой дуры он не мог вымолвить ни одного слова, зато в своих публичных выступлениях демонстрировал высоты ораторского искусства.

Ораторствовал я не хуже американского президента, но этот глупый парализующий страх перед «юбкой», пусть даже самой последней, я не мог побороть достаточно долго. Линкольн, кажется, так и не сумел до конца преодолеть в себе этот барьер: собственная жена доставала его не хуже, чем моя сварливая мать моего образцового папашу.

«Единственный способ поразить воображение барышни — это юмор», — сказал мне как-то Свирский, а он знал в этом толк.

С тетей Рэйчел я не шутил, какие тут шутки, если сердце замирает при одном только взгляде на ее колоссальный ТАЗ — терминология Арона Григорьевича. Единственная банальная фраза, которая приходил мне в голову, когда я смотрел на ее упругие ягодицы, была глупой и циничной — «Накрылся медным тазом». Я и не прочь был накрыться тазом любимой тети, но она по-прежнему оставалась ко мне, совершенно равнодушной.

Я был весьма остроумен в своих речах в дворянском собрании, но с Рейчел выглядел вялым и глупым, как итальянская сарделька. Я понимал, что никогда не посмею юморить в присутствии тети и единственное, что мне удавалось это произвести впечатление воспитанного подростка, которому несвойственно даже испражняться в клозете подобно другим смертным людям.

«Комплекс маленького человека» — скажете вы. Да, это у меня последствия семейного диктата и маминой порки в далеком детстве.

Чтобы ребенок был раскрепощен и уверен в себе, он должен знать особую материнскую ласку, как это водится у еврейских мам, которые воспитывают будущих гениев. Почему так не любят моих обласканных своими мамами еврейских соотечественников? Потому что они до рвоты ценят себя (вследствие особой материнской любви) и со стороны кажутся выскочками, а это неприятно таким маленьким людям как я и Гитлер. Пока мы маленькие, нам досадно, «Каждое говно неоправданно корчит из себя гения» , но когда мы становимся большими, неприязнь к еврею, уверенному в своей избранности, принимает у нас патологический характер.

Уже дважды на этой неделе я опоздал на урок русской литературы, чем поверг в невообразимое изумление всех поклонников мисс Флоры Глейн. Меня они считают главным ее обожателем, не ведая, простофили, что пока я и другие страдатели мысленно обладают ею в учительской (мне доставляет удовольствие воображать, будто я беру ее на столе, где вповалку лежат классные журналы) она, не теряя времени, занимается сексом с бравым физкультурником, уединяясь с ним в спортивном зале.

В то благословенное утро в семь тридцать пять я, как обычно, направился в ванную комнату и вдруг увидел тетю Рейчел. Она безмятежно спала на диване в гостиной и была абсолютно голой. На мгновение я потерял способность мыслить. Я стоял и тупо смотрел на свою бесстыдно-оголенную тетку. Как она попала сюда, ведь должна быть в мансарде и почему вдруг раздета?