Шмиэл Сандлер - Особенности еврейской эротики

У нее было молодое загорелое тело и белые полоски там, где доступ хмурому австрийскому солнцу закрывали лифчик и трусики. Лежала она в свободной позе натурщицы, будто нарочно раздвинув ноги перед объективом фотоаппарата. То, что я немедленно «сфотографировал», взглянув на ее изящное и наполненное утренней негой тело, привело меня в дивное упоение. Маленькие грушевидные груди с царственно устремляющимися ввысь сосцами, перламутрово-гладкий живот волнующей грацией, уходящий в пах и треугольная кучерявая рощица лобка, плавно переходящая в алеющее и выбритое таинство.

Это было волшебное видение. В первое мгновение я подумал, что продолжаю спать и бог наградил меня замечательным эротическим сновидением. Завороженный, я стоял и разглядывал изящную фигурку тети. Не знаю, сколько это продолжалось. Время, казалось, остановилось для меня навсегда.

Внезапно я понял, что это не сон, и я могу подойти ближе и даже дотронуться рукой до ее полных волшебных бедер.

Едва дыша, я подошел к Рейчел вплотную и воровато кинул взгляд на «Аленький цветочек». Этот нежный пушистый холмик, перерезанный посередине глубокой пунцовой чертой, словно магнитом притягивал меня к себе. Меня обдало жаром, я не мог оторвать от него взгляда. Не отдавая отчета своим поступкам, я нагнулся и легким движением указательного пальца коснулся его нежнейших лепестков. Только потом, великовозрастный мудак, я узнал, что это половые губы.

Едва заметная дрожь прошла по телу моей тети. Я отпрянул замер. Вот сейчас она увидит мою бесстыдную рожу и с позором выставит вон. Я весь сжался и затих, мне хотелось стать невидимым как микроб. Но по-прежнему она дышала ровно и тихо, словно потешаясь над моими страхами. И тогда я осмелел и поцеловал ее длинные стройные ноги. Это было восхитительное ощущение, которое я испытал однажды в Тель-Авивском национальном музее.

В окружении одноклассников я стоял в центре античного павильона и созерцал статую Венеры Милосской. Экскурсию в музей организовал Григорий Аронович Фишман еще во времена своего мятежного директорства.

— Я никогда не устаю видеть в женщине источник красоты и поэзии, — сказал он нам, с благоговением взирая на величественное изваяние богини.

На вопрос Семена: «Ведь она безрукая?»

Григорий Аронович с упреком сказал:

«А ты, как культурный человек, Цукерман, должен был этого не заметить! Тебе бы только про вздыбленные члены читать в пошлых эротических романах»

Это неосторожная фраза Арона Григорьевича подтвердила версию Салика о том, что директор, скорее всего педик и неравнодушен к нашему физруку.

«С чего бы ему демонстрировать чужие гениталии?» — убеждал нас Салик. «А с каким упоением он пел нам о еврейском обрезанном члене, будто в себе самом испытал все его волшебные чары…»

«Я не читаю эротические романы», — обиженно парировал Семен, и это было чистой правдой. Кроме известного труда Августа Бебеля «Женщина и социализм», в котором автор описывает варварский обычай именуемый правом первой ночи, он не открывал в жизни ни одной книги, не считая учебника по анатомии.

— Когда видишь в женщине венец мироздания, — продолжал Григорий Аронович, — это Любовь, господа, а когда самку — порнография.

— Григорий Аронович, — вмешался в беседу провокативный Аркадий, — хотелось бы, чтобы вы сказали несколько слов о Тазе…

— Я привел вас сюда, молодые люди, — с пафосом завелся Дон Педро, — с тем, чтобы в будущем вы были готовы к восприятию настоящего искусства, а не его суррогата.

Под искусством в данном случае подразумевался таз Венеры, а не лохань или емкость для умывания или варки варенья.

Пройдя суровую школу «Дона Педро», я был культурно подготовлен к восприятию прекрасного и мог без грязных мыслей любоваться обнаженной тетей со всех ракурсов, включая передний и задние планы. Моя обворожительная родственница вызывала во мне не похоть, а высокую и благородную страсть, сметающую все на своем пути.

Вдруг тетя сладко потянулась и повернулась на бок спиной ко мне, выставив на обозрение свой пухлый и белый задик. Мне очень хотелось коснуться причудливой светлой полоски на ее крепкой ягодице, но я боялся, что она проснется и поспешно покинул гостиную.

Быстро одевшись и забыв позавтракать, я вышел из дома. «Как прекрасен этот мир, посмотри», — напевал я строчку из популярного русского шлягера, но на этом меня заклинило, вторую строчку я не вспомнил, как не старался. Очевидно потому, что спящей тети рядом уже не было и смотреть, в сущности, было уже не на что.

На уроке русской литературы я сидел в глубокой задумчивости и Салик был удивлен тем, что я не пялюсь на Королеву и совсем забыл про нашу славную игру.

Суть игры заключалась в том, что мы поочередно заглядывали учительнице под юбку. Происходило это в тот момент, когда она, наклонившись, объясняла очередному «тупице» где он допустил ошибку в сочинении.

Девочки тоже принимали участие в этой нескромной забаве, делая это исключительно из симпатии к Свирскому. Не желая связываться с нами, каждая их них была не прочь отдаться Аркаше, а он, руководствуясь принципом «Не люби, где живешь» эксплуатировал их симпатию в корыстных целях.

Живописуя образ Онегина, учительница энергично ходила по классу, отвечая на многочисленные вопросы. Кто-нибудь из ребят якобы сомневался, как пишется то, или иное слово, она склонялась к нему, напомнить, а второй с соседней парты заглядывал ей в это время под юбку. Все мы знали, какие трусики носит Королева красоты, а она, догадываясь, что мы подглядываем, кажется, не имела ничего против, а может даже хотела этого, потому что почти не носила брюки, хотя они подчеркивали прелести ее точеной фигурки.

— Она сегодня в ажурных с ленточками, — шепотом сказал Салик, пытаясь расшевелить меня, — для Аркашки старается, хочешь глянуть, Гиппо?

— Нет, — сказал я и отвернулся к окну. Мне действительно было не до мисс Флоры и ее сложных отношений с майором. В своем воображении я видел только тетю ее жаркое красивое тело, которое я исступленно покрываю страстными поцелуями.

«Ты просто развратная скотина, — корил я себя, — если не можешь подавить в себе эту преступную любовь.

Но почему преступную? Гитлер, любил свою племянницу, а Чайковский своего племянника и никто из них не находил в этом ничего предосудительного»

Я был так захвачен распаляющими воображение картинами сладчайшего разврата с тетей, что не замечал изумленные взгляды ребят. Им казалось, верно, что я сбрендил или впал в прострацию в результате вынужденного и продолжительного воздержания.

— Он так мается, бедолага, — говорил про меня Сеня и был прав. Я испытывал невыносимые духовные и физические муки, дожидаясь, когда, наконец, наступит ночь, а потом долгожданное утро, чтобы я снова мог лицезреть мою обнаженную богиню.