Ксения Нихельман - Нелюбовь

«От получки до получки» – материна фраза. И произнес ее, увы, я собственным голосом, а не голосом матери.

– Да-а, – протянул Он, положив ладонь мне на плечо, как это делают лучшие друзья, когда готовы разделить с тобой все что угодно, – не сладко тебе.

Первым, что я увидел, был памятник Ленину. Самый обыкновенный мужик в пальто, ничего особенного. Оказывается, я, собственно, ничего и не терял, когда не видел его. Но самое главное – из-за чего мы проехали половину города, чуть не разругавшись, – находилось под памятником. Клетки, клетки и еще раз клетки. Большие и маленькие фургончики, в которых – либо метались как бешеные, либо будто напичканные снотворным – были животные.

Животных и людей отделяли барьер в виде веревки с накинутой на нее предупреждающей табличкой и железные прутья клетки. Несмотря на все преграды, мне все равно было не по себе. Беспокойный медведь, что ходил туда-сюда в тесной клетке, задевая боками прутья и угрожающе пофыркивая.

– Эта клетка такая же тесная, как и наша старая квартира. Мы втроем в одной комнате.

– Знаю, – сказал я и зачем-то, правда-правда, не знаю зачем, дотронулся до Его руки. Очень слабо, едва ощутимо, но этого стало достаточно, чтобы узнать какой бывает у Него рука в такой волнительный момент. – И Тебе там нравилось.

– Да, – кивнул Он, – только мы втроем, наша маленькая семья. В тесноте, да не в обиде, говорила мама.

И в Его взгляде заискрилось что-то такое, чего на тот момент я не знал, не обладал об этом необходимыми сведениями. Мне хотелось спросить, что Ты сейчас чувствуешь? Поделись со мной, расскажи, вложи в меня свой блеск… Но неожиданный порыв уступил место привычным стыду и робости, коими я был всегда переполнен, отчего я поскорее перевел взгляд в сторону измученных зверей.

Мы видели лису, рыжую и черную, полинявшего верблюда, павлина, уставшего тигра, повернутого к посетителям костлявым хребтом, – сколько времени мы пробыли в зоопарке, столько же времени он лежал на одном боку, так и не показав своей полосатой морды. Енота мы прождали около двадцати минут, а он все сидел в деревянной коробке, которая служила ему убежищем. Кто-то из толпы кинул в клетку какую-то еду, наверное, это был кусочек фрукта или овоща, но выманить зверька все равно не получилось.

– Нет там никакого енота, – крикнули из толпы. – Расходимся.

И толпа постепенно стала рассасываться, разбредаться в разные стороны, позабыв о бедном еноте; какой-то мужчина небрежно скатал шарик из билета и бросил его на землю, под ноги другим недовольным, женщины тащили своих заплаканных детей за руки, бросая гневные взоры на клетки.

В этот миг я почувствовал себя частью… я долго в уме подыскивал подходящее слово, хотя нужное и вертелось постоянно на языке, просто оно мне не сразу понравилось. Я почувствовал себя частью зоопарка, одним из тех несчастных одиноких зверьков, что забился в непроницаемом домике. Уходите, мне хотелось закричать, уходите и не смотрите на меня! Оставьте меня в покое!

Наверное, Он тоже почувствовал что-то такое, раз взял меня за руку. Ему было жаль, что Он привел меня сюда, было жаль, что Он весь такой из себя стоит разряженный посреди этого животного страха и ужаса. Ему было жаль меня.

– Пойдем домой, – сказал Он, и я пошел за Ним. Рука в руке, я смотрел на Его решительный затылок и втайне раскрывал самому себе свой же секрет, что мечтаю, чтобы однажды меня взяли за руку и увели отсюда, мечтаю, чтобы этим кем-то был Он.

– Эй, мальчики, – над нашими десятилетними головами раздался взрослый мужской голос. – С обезьянкой сфотографироваться не желаете?

Маленькая обезьянка с изумрудным мехом проворно прыгнула ко мне на плечо и по-хозяйски принялась трогать мои волосы, уши, нос. Признаться честно, я испугался; прыжок был очень внезапный.

– У меня нет денег для фотографии, – промямлил я.

– Это недорого, – отрезал мужчина, хозяин обезьянки. – Зато только у тебя будет такая фотография. Перед друзьями похвастаешься. Кто это рядом с тобой? Братик или дружок?

Меня оскорбило слово «дружок», отчего я мотнул волевым подбородком и попытался стащить с себя хитрую обезьяну. Но мужчина уже щелкнул фотоаппаратом, и у него в руках появился снимок.

– Я же сказал, что у меня нет денег! Платить не буду! – возмутился я.

– Мамку свою зови, сосунок. Пусть она платит.

– Нет у меня мамки…

Нашу перепалку прервал Его голос:

– Я заплачу, у меня есть деньги.

В троллейбусе, уже на обратном пути, я разглядывал свой снимок: не знаю, кто хуже получился, я или эта чертова обезьяна. Вид у меня был испуганный, что такой фотографией точно не похвастаешься. Вот же гад пронырливый!

– Не расстраивайся. Кто же знал, что он надует нас.

Всю дорогу Он пытался меня приободрить, но выходило у Него скверно. Конечно, не в Его же пышные волосы она вцепилась лапами, не Его уши чуть не оторвала. Я определенно загрустил.

– А Ты говорил, что у меня билет счастливый, – обиженно напомнил я.

В ответ Он лишь рассмеялся.

Дома я показал снимок матери. С минуту-другую она его разглядывала и вернула обратно, пожав плечами. Ну обезьяна и обезьяна, что тут нового? Или тебя я не видела? Тоже мне… На чьи деньги я сделал фотографию, она не уточнила: какая разница на чьи, если она точно знает, что не на ее.

***

В этот раз мать сказала, что мне требуется новый костюм в школу. Я слишком быстро расту, неодобрительно заявила она, с этой школой только деньги на ветер выбрасывать.

Она перебирала вещи в моем шкафу, заставляя меня примерять старые брюки, рубашки, пиджаки.

– Нет, ну посмотри на это! – ее палец строго нацелен на меня. – Все короткое, и штанины, и рукава. Ну это полный капец – новый год, новая форма.

Посоветовавшись, родители решили, что я вырос настолько, что необходимо ехать в магазин за новой школьной формой.

На самом деле в школе нас, учеников, не заставляли носить форму, ибо ее уже к тому моменту отменили; каждый был одет в то, во что одели его родители. Мои родители бессменно наряжали меня в черный костюм и черную рубашку, черный свитер под пиджак когда холодно. По их мнению, это было весьма практично: черное долгое носится, черное стройнит, черное подходит каждому нормальному мужчине, черное носит отец. По правде же говоря, на черном меньше всего видна грязь и со стиркой меньше хлопот.

Рано утром отец пригнал «пятерку» к нашему подъезду. Особый случай – поездка в магазин, не входящий в радиус нашего района. Почти событие для семьи. Отец остался в машине ждать нас с матерью, в открытое окошко попыхивая сигареткой.

С тоской я глядел в кухонное окно, сидя на табуретке в чистой одежде. Мне было жарко, у меня затекла спина, но мать обещала через десять минут собраться. Она докрашивала тушью правый глаз. До этого она дважды перекрасила левый, потому что первый раз – неудачно легла тушь, комочками, второй – она чихнула и все смазалось. Отстой какой-то. Впервые я поймал себя на остром желании оказаться в пропитанной мужским запахом бензина «пятерке», чем сидеть тут и умирать, умирать, умирать, глядя на то, как мать в сотый раз взбивает кудри, подкрепляя их объем лаком для волос. Ну и вонь же, ничем не лучше, чем бензин. Кстати, так же огнеопасно. Я проверял.