Лоретта Чейз - Обольстительница в бархате

Да, это делает невинность маловероятной. Но не невозможной.

Его интеллект и логические способности, которыми он гордился, вполне допускали это. Однако он позволил желанию и тщеславию подавить в себе голос разума. Отказался замечать то, что лежало на поверхности.

— Ты мощно потрудился, почему не спишь?

— Я думаю, — ответил Саймон.

И ощутил, как она напряглась.

— О том, что совершил ошибку?

— О том, что сделал то, что считаю неправильным, — сказал он.

— О! Совесть заговорила.

— Моя дорогая…

— У меня ее просто нет, — усмехнулась Леони. — Я допускаю ее наличие только теоретически. У меня вдобавок отсутствует мораль. Я — не леди.

— Неважно. Это был твой первый раз.

— Мой первый раз должен был случиться давным-давно, если бы у меня было больше времени и я уделила бы его мужчинам, — сказала она. — Если не ты, то рано или поздно кто-нибудь другой. Мне хотелось, чтобы это был ты. Я знала, что ты сделаешь это, доставив мне удовольствие, и ты справился. Это было… очень мило. Я могу почти простить тебя за то, что ты разрушил мою жизнь.

Он опять поцеловал ее в плечо.

— Я-то думал, что все получилось гораздо лучше, чем «очень мило».

— Мне не с чем сравнивать.

— И мне.

Леони подняла голову и пристально посмотрела на него.

— Ты — моя первая девственница, — объяснил Саймон. И, несмотря на недовольство самим собой, не мог не насладиться видом роскошных изгибов ее тела, молочной белизной кожи и копной рыжих волос. Тициан впал бы в экстаз. Боттичелли — тоже. [18] Тициан Вечеллио (1488/1490–1576) — итальянский живописец, крупнейший представитель венецианской школы Высокого и Позднего Возрождения.

— Ты надо мной издеваешься? — поинтересовалась она. — Даже когда был юнцом?

За исключением нескольких близких к семье людей Лисберн ни с кем не говорил о своем отце. Даже сейчас ощущение потери мешало ему откровенничать. Время сгладило остроту скорби. Но не стерло ее до конца. Только самые близкие понимали, каково ему было.

Тем не менее он приподнялся на локте и, как какой-нибудь древнеримский патриций, возлежащий на пиру и расположенный к беседе, объяснил. Правила! Что джентльмен может и не может себе позволить. Все «почему» и все «для чего». Она слушала. Ее голубые глаза остро и внимательно следили за ним. Ему стало понятно, что Леони обдумывала его слова, раскладывала сведения по папкам, делала мысленные заметки в своей личной записной книжке.

Лисберн почувствовал себя еще более обнаженным.

Когда он закончил, она дотронулась до его щеки. Саймон повернулся, чтобы поцеловать ее в ладонь.

Леони проглотила комок в горле.

— Мы оба не проявили достаточной мудрости, — сказала она. — Но если честно, лорд Лисберн…

— Саймон, — поправил он ее. — Мне кажется, когда двое обнаженными делят узенькое ложе, между ними вполне допустимо неформальное общение определенного уровня.

Она покачала головой.

— Я не готова к неформальному общению. И не уверена, что когда-нибудь буду готова. Думаю, вам лучше называть меня мисс Нуаро, даже когда мы обнажены. В особенности когда мы обнажены. В такой ситуации, как эта, когда… — Голос ее упал, взгляд как будто обратился внутрь, глаза расширились. — О Зевс, что я натворила!

Заторопившись, Леони соскочила с кушетки, а он попытался сохранить равновесие, чтобы не упасть, а потом сел. А она в это время металась по комнате, один чулок у нее спустился с ноги.

— Который час? О, что я наделала!

— Леони!

Она покопалась в беспорядочно сваленной одежде на полу и в других местах, куда ее кинули. Нашла кружевной носовой платок, быстро вытерлась. Выдернула из кучки нижнюю рубашку, тут же натянула ее.

— Как можно быть такой идиоткой?

— Леони, не надо…

— Вам лучше уйти. — Она исчезла за шторой, должно быть, в гардеробной.

— Да ни в коем случае, — отрезал Лисберн. — Я ожидал слез. И истерики. Чего-то в этом роде, а вы говорите…

Он замолчал, потому что мисс Нуаро уже выскочила из-за шторы в полупрозрачном, абсолютно непристойном пеньюаре, надетом прямо поверх нижней рубашки.

— Конечно, я в истерике! — заявила она. — Сегодня, этой ночью я совершенно позабыла о Томе.

И пулей вылетела из комнаты.

Пара минут потребовалась Лисберну, чтобы отыскать свою сорочку и надеть ее. Он был сконфужен и встревожен, но сохранил достаточно трезвости, чтобы подумать о том, как избежать столкновения с невинными служанками, которые притаились в доме.

Эта мысль заставила его остановиться. Слухи… Еще один скандал вокруг Леони и ее магазина.

А если она забеременеет…

Ребенок! Леони носит его ребенка!

Нет-нет. Пока не время думать об этом. У него и без этого хлопот по горло. Надо решать проблемы по очереди. И главное сейчас — что означает ее паника?

Из-за того, что Леони неплотно прикрыла дверь, Саймон перехватил приглушенные звуки шагов, доносящихся с лестницы. Выскочив из комнаты, он подбежал к лестничному колодцу, посмотрел вниз, потом вверх. Заметил, как там мелькнул ее просвечивающий пеньюар.

В коридоре второго этажа Лисберн увидел, что свет идет от дверей в гостиную. Там он ее и нашел. Леони разложила письменные принадлежности на столе, за которым они ужинали.

— Не могу поверить, что Том — кто бы он там ни был! — умрет от горя, если вы этой ночью не напишете ему любовное письмо, — сказал Саймон.

— Не говорите глупостей, — оборвала она его. — У кого есть время для любовных писем? Это дела, милорд.

— Саймон.

— Это дела, mon cher monsieur.

— Ладно, соглашусь с «моим дорогим господином», — проявил он покладистость. — Тем более что вы произносите это с парижским шиком.

— Я в основном росла в Париже, — сообщила Леони. — Как самая младшая, я провела там большую часть своей жизни. Пожалуйста, не отвлекайте меня. Все и без того сложно. Может, вам следует отправиться домой? Или… — Опустившись в кресло, она взяла в руки лист бумаги. — Или лучше налейте мне большой бокал бренди. Как я это ненавижу!

Либерн подошел к столу и через ее плечо посмотрел на чистый лист.

Она подняла на него глаза.

— Вы хоть представляете, как трудно думать девушке, когда над ней нависает почти голый мужчина?

Действительно, это было очень трудно — думать, нависая над почти голой девушкой, от которой вдобавок чудесно пахло и вид у которой был просто прелестным. Единственное, чего ему сейчас хотелось, это скинуть со стола бумаги и чернильницу, разложить француженку на столе и научить ее кое-чему новому.

— О чем вы так переживаете глубокой ночью? Полночь пришла и ушла уже как целый век назад.

— Я знаю! Он должен получить это до пяти утра, если я еще хочу воспользоваться возможностью вставить это.