Лоретта Чейз - Обольстительница в бархате

Никто не может описать, что представляет собой желание, которое подхватывает и несет тебя, как яростный поток.

Да никому больше и не нужны эти описания.

Он погладил ее живот. Потом рука соскользнула вниз и оказалась между бедер, там, где он уже дотрагивался до нее. Леони знала, что он это сделает, но все равно удивилась. Затем Лисберн и сам целиком сдвинулся вниз, и неожиданно его руку в том месте сменили губы. Она почувствовала, как он целует ее там. Ее тело выгнулось. Она затрепетала. А он теперь к поцелуям добавил работу пальцами. Наслаждение было запредельным. И оно продолжало нарастать и увеличиваться, становиться непереносимым. Однако ей как-то удавалось справляться с собой. Она не могла остановиться и умерла бы, если бы остановился он.

В какой-то момент Леони перестала понимать, что он с ней делает. Тело стало думать за нее. Она лишь ощущала, как кровь мчится по жилам, как стучит в висках. Всю ее охватила дрожь, ноги — тоже. Вдруг внутри нее словно что-то взорвалось, она тихо вскрикнула и вонзила в него ногти, чтобы удержаться на месте, чтобы не воспарить к потолку.

Почувствовав, как он приподнялся, Леони тут же открыла глаза, чтобы посмотреть, что происходит. В это время он вошел в нее.

— Ооо!

Ей говорили, что будет больно, по крайней мере немного. Но тогда голова у нее хоть что-то соображала, а сейчас — нет. Она была потрясена, чувствовала себя несчастной, ей было неприятно.

Лисберн вдруг сказал:

— О черт! Леони!

Она посмотрела на него. Богоподобное создание сейчас потело, как обычный смертный, выглядело ошеломленным и разозленным.

— Я не знал. — Голос у него осип.

В отличие от него она вообще не могла произнести ни слова. А когда все-таки обрела голос, то заговорила невнятно, как пьяная:

— Не знал, чего?

— Ведь у тебя это в первый раз, да? — Вопрос прозвучал как обвинение.

— Я занималась делами, — сказала она.

Последовала долгая, напряженная пауза. Неожиданно расхохотавшись, он покачал головой, потом нагнулся к ней и поцеловал.

— Сейчас останавливаться бессмысленно, — заметила Леони, когда он поднял голову.

— Я и не останавливаюсь. Для этого чертовски поздно.

Усевшись на корточки, Лисберн закинул ее ноги себе на руки. Ей сразу стало легче. Она расслабилась. Ушла боль, и перестало казаться, что он вбивает в нее клин. И когда Лисберн снова задвигался внутри, к Леони вернулись жар, наслаждение и возбуждение, потому что он был в ней, потому что они соединились, потому что ушли все страхи и сомнения.

Он не останавливался, движения были неспешны. Ее тело встречало его, приноравливалось к нему. Внутренний жар нарастал. Точно так же, как и до этого, ее охватила дрожь, только теперь более лихорадочная и более сильная. Он входил в нее снова и снова, ее тело подхватило ритм. Это было похоже на танец в бурю, как будто они оседлали океанскую волну. Леони забыла о боли, забыла обо всем, кроме него и восторга от их единения.

И вновь ожило ощущение того, что ее тянет вверх, словно какое-то божество возносило ее на Олимп. Все выше и выше. Бренный мир становился все жарче и дрожал, как в мареве. Ощущения… Нет, это было целое штормовое облако ощущений, которое накрыло ее снаружи и внутри. Наконец она достигла желанной цели — буквально воспарила от этих безумных ощущений. И тогда наступило освобождение. Потом он упал на нее, принялся покрывать поцелуями, а она мягко спланировала назад, в этот мир. Ее руки по-прежнему цеплялись за его волосы.

Есть потрясающе скандальная история о некоем англичанине мистере Н., случившаяся в Париже, и о двух сиротках — детях немецкого барона от жены-англичанки. Мы ждем новостей на эту тему, после того как они станут достоянием нашей корреспондентской сети.

«Дамский журнал и музей», март, 1835 г.

Кушетка была узкой, не предназначенной для двоих. Но когда Лисберн лег на бок рядом с Леони, она в его объятиях развернулась лицом к нему, просунула ноги между его ног и так удобно устроилась, словно они спали в одной постели уже много лет. Им хватило места. Его было ровно столько, сколько требовалось. Они продолжали оставаться одним целым, хотя он и вышел из нее.

Лисберн остыл, успокоился и потихоньку начал погружаться в сон. На бедре Леони удобно покоилась его рука. Однако часть его существа все еще бодрствовала. В нем заговорила совесть. Сейчас, когда уже ничего не изменить? Поздно, раньше надо было слушать свою совесть!

— Все в порядке? — спросил Саймон.

Она лежала, уткнувшись лицом ему в плечо, и потому слова у нее выходили приглушенными.

— Теперь я знаю, почему у Венеры такое выражение лица. Она думает: «Что произошло? Я все правильно сделала? Как он может спать в такой момент?»

Даже отдаленно Лисберн не рассчитывал получить такой ответ. Слезы, чувство стыда, страх, чувство вины — разве это не было бы естественной реакцией?

Не помешает понимать ее лучше. Это же Леони, которая по меньшей мере четверть часа неподвижно стояла перед его картиной. Теперь ему стало ясно, она пыталась упорядочить свои впечатления и занести их в свой мысленный гроссбух.

— Марс спит, — Саймон отложил свои колебания на время, — потому что, по его ощущению, он за несколько минут выложил столько физических сил, сколько Геркулес, совершив все свои двенадцать подвигов. Самым приятным образом, разумеется. Но однако…

— Это требует от мужчины много сил, — заметила она. — Я только сейчас это поняла.

Она поняла только сейчас. Благодаря ему! Другие мужчины получают удовольствие, лишая девушек девственности, и платят за это большие деньги. Саймон Блэр, четвертый маркиз Лисберн, не принадлежал к таким мужчинам. Его отец однажды сказал ему, что настоящий джентльмен имеет интимную связь с единственной девственницей — со своей молодой женой в первую брачную ночь.

Лисберн должен винить только себя за случившееся. Для Леони все это было внове. Не важно, насколько искушенной она выглядела, у нее не было никакого опыта. Он со своим богатым опытом несет полную ответственность. Он должен был все понять. Во всем разобраться. Но вместо этого сознательно проявил слепоту.

Сейчас, когда сделанного уже не воротишь, Саймон вспомнил характерные намеки: как неуверенно она поцеловала его в первый раз, ощущение того, что он учит ее чему-то, показывает что-то новое для нее. Дьявол! Разве она не давала ему понять?

«Может, я и неопытная, но быстро учусь. И то, чему научусь, применяю в жизни исключительно хорошо».

Неопытная. Лисберн вложил в это слово смысл, какой хотелось ему. Он даже не думал, что она может быть невинной. Он полностью отвергал такую возможность. Ей двадцать один. Она — модистка из Парижа. Она была искушенной. И эта искушенность казалась намного глубже той, какую мало кто из дерзких столичных дебютанток приобретают после одного или двух сезонов.