Максим Греков - В тени креста

– Та-а-ак, – протянул Никита Беклемишев. – К крамольным речам добавились ещё и богохульные.

– Ах, оставь это, – притворно равнодушно махнул рукой Фёдор Курицын. – Нет в моих речах ни крамолы, не богохульства, одна лишь, правда. И сейчас она станет тебе ещё очевидней. Ибо доподлинно известно, что государева тайная служба, о которой все слышали, но никто толком ничего не знает, уже начала охоту на тех, кто, по мнению греческой царевны и нашего митрополита, могут препятствовать в осуществлении их плана. Одним из таковых «препятствий» являлся Борис Лукомский, он же литовский княжич Болеслав.

– Врёшь! Врёшь, дьяк! – вскочил с места Берсень. – Я-то, доподлинно знаю, что Борис Лукомский сеял крамолу!

– Ой-ли? Неужто всё знаешь? Тогда, может быть, ты расскажешь, как было дело? И зачем он поехал в Литву?

Иван на секунду замер хватанул ртом воздух, отрицательно затряс головой и сел на своё место.

– Нет! Ибо связан я клятвой государю нашему, потому умолчу.

– Что ж…, похвально, что держишь свои клятвы, – Фёдор Курицын с улыбкой молитвенно сложил руки. – Но тогда, я, обскажу, как на самом деле всё было и отчего погиб княжич Борис.

Услышав слова дьяка, отец и сын Беклемишевы на миг окаменели. А Фёдор Курицын, как будто ничего не замечая, обыденным голосом начал свой рассказ:

– После того как государь усмирил новогородских бунтовщиков, некоторые церковники, под покровительством Софьи, решили прибрать земли окрест Новагорода к своим рукам. Такой уж, верно, у них уговор был с государыней. Многие люди с земель новогородских бежали из-под их церковного гнёта в Литву. Вот для того чтобы через старост и прочих вернуть людей под власть Москвы, был послан на литовскую сторону Борис Лукомский. Но на беду свою, его перехватил посланник митрополита. Борис одержал верх, однако ему было невдомёк, что охоту на него уже ведут посланные Софьей греки. Вот так и попал княжич Лукомский в двойной капкан. А далее, ты сам ведаешь.

– Чудны слова твои Фёдор Васильевич, – сдерживая эмоции, ответил Берсень, – ведь я своими ушами слыхал от Бориса-покойника другой сказ.

– То и не мудрено, – перебивая Ивана Беклемишева, вставил дьяк, – ведь страшной клятвой поклялся княжич сохранить тайну.

– Ты так надёжно сие говоришь, будто ведаешь, кому он клятву давал, – сверкнул глазами Берсень.

– Мне…. Мне давал клятву Борис, – с лёгкой усмешкой, ответил Фёдор Курицын.

Беклемишевы снова застыли в немом вопросе.

– Мой грех, не успел я его спасти из вашей «спросной», – печально продолжил дьяк.

– Что-ж, коли так.… Жаль молодого княжича Лукомского, его доля печальна, – перекрестившись, сдержанно произнёс Никита Васильевич Беклемишев. – Однако ты, дьяк говорил и о другом. У меня и язык не повернётся повторить сии крамольные речи, как с этим теперь быть?

– Ты прав, Никита Васильевич, о том, что я сказал ранее, нужно речь на особицу. Ведь это касается всей Руси, и той участи, которую ей – нашей отчине, определили Софья и митрополит. А ты как про это мыслишь, Иване? – дьяк посмотрел в сторону Берсеня.

– Нет, не могу я поверить твоим словам, пока ты не представишь доказательства, – тряхнул кудрями молодой Беклемишев. Его отец тоже что-то хотел сказать, но сдержанно отмолчался.

– Доказать я смогу, за этим дело не станет – с напускной важностью проговорил дьяк. – Сейчас мне более интересен вопрос, что ты готов сделать, узнав, всё, что здесь было говорено?

– О чём ты Фёдор Васильевич? – вместо сына спросил Никита Беклемишев.

– Я отвечу на твой вопрос боярин Никита, но сначала, пусть твой сын Иван ответ даст. Если бы представился случай, сызнова заняться делом Бориса Лукомского, взялся бы он за это? Разве боярская честь не взывает к отмщению за своих людей? Ведь это вашего человека греки уморили в остроге? Как его звали то? – дьяк повернулся к своему брату.

– Силантий, – подсказал Волк.

– Ах, да…, Силантий, с ним ещё брат его был. А ныне оба покойники.

Фёдор Курицын перекрестился, вслед за ним сотворили крестное знамение и все остальные.

– Чудно мне об этом речь вести, – торопливо изрёк Берсень и резко посмотрел на дьяка Курицына. На лице того не дрогнул ни единый мускул. Тогда молодой Беклемишев продолжил. – Дело сие закрыто, сам это из уст государя слыхал, а посему: к чему твой вопрос?

– Может быть, я и ошибаюсь, – медленно ответил Фёдор Курицын, пристально глядя ему в глаза. – Но внемли…

Он придвинул свое кресло к тому, в котором сидел его брат Волк, наклонился над столом и понизил голос:

– Допустим, что нам доподлинно известно о сговоре Софьи и митрополита и мы точно знаем, что грекиня обещала старцу земли, богатства и новый порядок, который укрепил бы церковную, а значит и евонную, власть чуть ли не вровень с великокняжеской. Допустим, мы знаем, что византийка своими посулами вложила в уста митрополита желанные ей речи о создании тайной службы, а наш государь этому внял. Допустим, события в Новагороде – это всего лишь проба того, что уготовано этими людьми для Руси повсеместно. Что ты скажешь тогда?

Берсень посмотрел на отца, на лбу у того выступил пот.

– Вот, видите бояре, – продолжал дьяк, – вам и сказать-то нечего, ибо понимаете, что грядут великие перемены, и если сейчас не начать борьбу супротив греческо-церковного сговора, то вскоре они нас так спеленают, что никто и пискнуть не посмеет, а посмеет, так услышан уже не будет…

Берсень вскочил.

– Умолкни! – вскричал он. – Я не поверю, чтобы государь мог допустить такое!

Фёдор Курицын посмотрел на него с притворным состраданием и перевёл взгляд, на Никиту Беклемишева ожидая, что скажет тот.

Берсень Беклемишев уже совладал с собой и, шагнув в сторону дьяка, опередил своего отца в речи:

– Все это ложь! Какой-то злокозненный хитрец и бездельник обманул тебя, дьяк, а ты ему поверил. Если бы существовал такой сговор, он хранился бы в величайшей тайне. А ведь, по-твоему, выходит, что: либо митрополит, либо грекиня – предали не только великого князя, но и себя?

– Твой ум остёр как бритва, – печально улыбнулся Фёдор Курицын, но ведь мог быть кто-то сторонний, кто подслушал их, – заметил он.

– И этот «кто-то», просто так отдал секрет тебе?

– Меня удивляет, – заметил дьяк, – что ты еще не понял сколь глаз и ушей можно купить за злато-серебро.

– Но у грекини больше золота, чем у тебя, да и митрополит не нищенствует.

– Всё так, однако, люди вокруг них не отказываются от лишней монеты, а тем более кошеля, набитого ими.

– Митрополит-то слуга господа, рази ж, кто рискнёт подслушивать? – возразил Никита Васильевич, чем вызвал громкий смешок Волка и грустную улыбку у Фёдора Курицына.

– Что ты предлагаешь? – громко спросил Берсень, обрывая дальнейшие пространные разговоры.