Эмине Хелваджи - Наследница Роксоланы

А потом оба старши́х молча кивнули.

…Иные говорят – «кыркпынар», то есть «сорок родников». Есть такая очень красивая легенда о двух равно достойных пахлаванах, которые, поспорив, кто сильнее, но, не желая проливать кровь друг друга, сошлись в безоружной борьбе. И боролись под окнами султанского дворца… да нет, это ведь про времена Первого Османа рассказывают, а тогда султаны во дворцах не жили… в общем, боролись они перед шатром султана день, и ночь, и еще полдня, а потом от утомления у обоих разом лопнуло сердце. Их с честью похоронили прямо на том месте, где оба приняли смерть, а поутру оказалось, что из могил бьют сорок родниковых струй.

Давно это было. А может, и не было вовсе. Потому другие говорят просто «гюрэш», борьба. А еще точнее – ялы гюрэш, ибо борьба это масляная. Во времена неверных греки, облившись оливковым маслом, боролись в чем их неверные матери родили; но для правоверных это позор, потому борются в кисбет : коротких, до середины голени, штанах из слоеной буйволовой кожи. Но на все тело и на кисбет масла не жалеют, обливаются так, чтобы взгляд соскальзывал еще почище руки.

Ну да, при большом умении за руку или шею можно хоть ненадолго схватить, ногой подбить ногу, ухватиться за низ штанины или за пояс. То-то и оно, что «за пояс»: не запретен и другой прием, с просовыванием руки за этот самый пояс в недра кисбет. А там уж за что ухватишь противника, за то и умучишь. Потому и говорят: «Когда мужчины борются – женщины плачут».

Сломанные ребра, ушибы и вывихи тоже в счет идут. На самом-то деле «умучивающими» приемами дело не ограничивается, плох тот пахлаван, который на какой-то один прием уповает. Вовсю швыряют борцы-кыркпынары друг друга оземь, коленями сверху обрушиваются, с дожимом бьют локтями. Победитель-то ведь не тот, кто упал, а тот, кто признал себя побежденным. Ох и нескоро это, как правило, случается. Полтора суток – такое лишь при Первом Османе бывало, сейчас народ измельчал… но от обеденного намаза до предвечернего иные пахлаваны и поныне выдерживают.

Из кухонной палатки принесли кувшины, бронзовый таз на треногой опоре. Перелили в него масло. Кто-то из пиратов стал рядом с черпаком на длинной ручке. Когда поединщики, обнаженные по пояс, встанут друг против друга, готовые к борьбе, он щедро окатит каждого с головы до ног, а они потом тщательно вотрут его в свою кожу и в кожу борцовских штанов.

Где хранились кисбет, Джанбал не знала, но уж две пары в пиратском хозяйстве отыскались. За ними послали Марфура: как-то так повелось, что все считали – если имеется работа, достойная слуги, то ее должен делать именно он. Хотя не слуга, тем более не раб, самый младший просто. Кажется, на всем «Псоглавце» только внуки Барбароссы к нему и относились с сочувствием, но многого ли стоит их покровительство, они ведь и сами полупленники.

А сегодня оно перестанет стоить вообще чего-либо.

Марфур уже стоял перед треножником с кисбет в правой и левой руках. Хотел было торжественно протянуть их обоим участникам предстоящей борьбы, но едва не выронил, удержал в самый последний миг. Буйволовая кожа тяжела, каждая пара весит как полная кольчуга с длинными рукавами.

Хохот.

– Эй, малыш! – выкрикивает кто-то из толпы. – Что, сам поучаствовать хочешь? Так штаны не на голову надевают, а на другое место!

Снова хохот. Марфур, ко всему прочему, эфиопчонок. Не раб, а свободнорожденный, так в Блистательной Порте тоже бывает, но лицо у него и вправду по цвету, как кисбет. Хотя сейчас это лицо скорее серое. Джанбал понимает: она на его месте, наверное, была бы бледнее бумаги.

Да и на своем месте она сейчас, скорее всего, бледна как смерть. Так ведь и вправду смерть – вот, рядом.

Темнокожий подросток смотрит умоляюще. Думая о нем, а не о жизни, девушка принимает у него из рук борцовскую экипировку.

– Задай ему жару, господин! – шепчет ей Марфур. Глаза его вспыхивают восторгом. – Ты – лучший здесь, он – худший…

Тут эфиопчонку приходится замолкнуть: Мехмед Позолоченный тоже подходит вплотную. Грубо выхватывает у него свою пару, с издевательской вежливостью кланяется Бал.

Он ничего не подозревает. С уверенностью предвкушает победу над обидчиком, жестокую, болезненную и унизительную расправу, телесное торжество восемнадцатилетнего над шестнадцатилетним. Даже не представляет, насколько грандиозен будет его триумф: до борьбы, без борьбы.

– Эй, внук Барбароссы… – негромко (то есть так, что от его голоса железо не гнулось, а гнулась только медь) прогудел приблизившийся со спины Гергедан. – Зверя-то своего отведи в шатер. А то долго ли до беды.

Джанбал только сейчас замечает, что левой рукой она накрепко вцепилась в загривок Пардино. Рыси, может быть, и не все понятно, но смерть, приблизившуюся к его юной хозяйке, она чувствует безошибочно. И готовится умереть раньше. А вот это совсем ни к чему.

– Пойдем… Пойдем, Бей…

Пару мгновений казалось, что Пардино-Бей откажется повиноваться: раз уж все равно пришло время убивать и умирать, то лучше не затягивать с этим. Однако эти мгновения миновали – и громадный кот послушно разрешил увести себя к шатру.

Порог девушка переступила, уже ощущая себя мертвой. И не поняла, как могло случиться, что Пардино, радостно мяукнув, вдруг бросился в глубины шатра. Еще меньше она поняла, как получилось, что из этих шатровых глубин навстречу рыси и навстречу ей, Джанбал, шагнула она же – сама Джанбал, еще одна.

Лишь соединив все – чудо двойничества, восторг Пардино, торопливый шепот Айше (даже не важно, о чем), – она тоже кинулась навстречу тому, кто ожидал ее в шатре, охватила, прижалась, чтобы дышать вместе, чувствовать живое тепло, понимать с полуслова и без слов… Да, чудо двойничества. То, к которому она привыкла с рождения. Утраченное почти два года назад – и, казалось, навсегда.

Они словно переплелись в полутемной тесноте, все четверо – пардовая рысь, опальная принцесса и Джан. Близнецы Джан.

– Ты как здесь… – Бал осеклась, понимая, что времени для таких вопросов не остается. Вообще ни для каких.

– Потом. – Бек отстранился, высвобождаясь из ее объятий. – Мы все слышали. Давай-ка мне борцовское облачение, живо!

Он уже скинул безрукавку и кушак, потянул было через голову рубаху – и вдруг замер, оглянувшись на Айше. Та, мгновенно сообразив, отступила «в гарем», за занавесь. Причем попыталась увлечь за собой и Джанбал, но та раздраженно высвободила руку: еще не хватало сейчас в приличия играть!

– Он норовит исподтишка ударить, – торопливо сообщила она, до предела понизив голос, потому что полотнище шатра – не стена дома. – В лицо, в ногу…

– Ага, понял. Буду иметь в виду.

Джанбек торопливо переодевался. Кисбет были ему велики, он как мог затянул на талии кожаный пояс. Выпрямился, поиграл мышцами – и тут сестра, несмотря на полутьму, поняла: два минувших года оставили свой след. Брат теперь был не только крепче, но и выше, из подростка он превращался или даже превратился в юношу. Черты лица тоже изменились. Повезло еще, что усы покамест не пробиваются.