Марина Дечко - Ворожея

- Проведу, хорошая...

Зубы-иголки. Острые. И когти не чета нариминым. Тянет с силою резкой, а молоко расплескивается. Значит, кормить младенца будет не им. Чем только?

Молодица смеется. Соглашается:

- Коль не принесла бы...

Степнячка разумеет все. Спотыкается снова от приступа дурноты, а рядом - голос:

- Если боишься, не шла бы...

- Не боюсь! - Откликается Нарима.

И молодица вводит ее в пещеру.

Здесь темно, и тот свет звезд, что был так ярок снаружи, нынче гаснет. А девка просит:

- Кумган оставь? Золотой, пригожий...

Нарима соглашается: кумгана ей не жалко. У нее вот и другое золото имеется. И она снимает с себя все то, в чем пришла. Серьги пригожие, до самих плеч спускающиеся. Бусы...

Бус много, и холодная ладонь, что отпустила ее руку, заметно дрожит. От удовольствия? Запястья с камнями, кольца, - бывал час, когда ее Элбарсу ничего не жалко было для невесты любимой. А теперь вот и ей не жалко для него.

С плеч степнячка снимает платок дивный. Тонкий, расписной. Только согреть он умеет так, что и в зимнюю пору можно стан укрыть. Плечи без него замерзнут, только дитя...

Нарима укрывает младенца тканью пригожей и слышит удовлетворенный вздох:

- Теплый...

А в ладонь ей ложится то, чего девка степная до того не видала. Звезда. Настоящая. И в хвосте Кумгана небесного становится на одну искру меньше, а в пещере - светло. И гады об сорока ногах да хвостах ядовитых расползаются к стенам, потому как свет звезды небесной - свят.

Молодица с младенцем исчезают, растворившись в предрассветном часу видением дивным. А Нарима идет. Глубже и глубже. В темноту и стужу. В холод лютый, что не спасает даже тот очаг, у которого греется человек.

Человек тот сгорблен. И колени охватывает руками, видно, сберегая остатки тепла. Стало быть, ему бы к свету звезды ее прикоснуться. Ей не жалко...

Земля холодна, а свет тепел. И тот, что сидит у огня, почти погасшего, поднимает на Нариму очи. Темные, черные почти. Их бы не узнать, если б сами не узнали девку:

- Рима?

Голос тихий, забытый почти. Потому как матка уговаривала: мертв он. А вот ошиблась, потому как степнячка видит: жив. Пусть и дрожит от холода лютого. Глаза прежние, скулы. Лицо...

Элбарс-хан удивленно глядит на невесту свою, а потом винится:

- Отрекся от тебя, знаешь?

Она кивает ему в ответ: знаю. Говорили. Простить? Смогу, верно, если...

Им бы выбраться отсюда, потому как света звезды уж не хватает. И если помедлить всего минуту...

Путь назад далек. Сложен и коварен. И та дорога, что вела сюда, уж не откликается. А разворачивается другая, на стенах которой - картинки. В них сам Элбарс-хан и дева лесная с волосами огненными. Страсть, полюбство. Слова горькие, о которых Нариме знать не хочется. Но отчего-то та разумеет: коль не увидит - не простит...

Она глядит. Слушает. А ладонь только крепче сжимается кругом ладони нареченного. Дыханием теплым:

- Нам бы выбраться...

Свет звезды, что тает, сменяется другим. Ярким. И с первым солнечным лучом выходит Нарима в Степь, растеряв что силы свои, что присутствие духа. А та, что провела ее сюда, склоняется над лицом нежным. Сглатывает вязкую слюну и обещает младенцу:

- Коль не найдут девку до заката...

Смеется, потому как матка девкина знала сказ не весь...

Гай отчего-то сразу понял, что девка эта, наузницей приведенная, Крайю не отпустит. И нити окрасить не даст. Значит, права была старая каналья, когда говорила про обман. А ведь он только-только решил жить по-честному...

Видно, забыть о том придется. А может, и о жизни вовсе. Потому как чем ближе подходил час к обряду, тем меньше верилось самому Ворожебнику в силу его.

Сила...

Из ночницы она вытягивалась неохотно, сопротивляясь. Не сила вовсе - нечто иное. Мощное. И дощечка-руна, что легла в ладонь Гая, вышла диковинной, странной. Деревянной, вот только... треснутой. Словно бы временем самим побитой.

Коричневая, с черными полосками - прогалинами. И черной же меткой.

Знак, что лежал на руне той, походил на перевертыша. Его Гай помнил хорошо, потому как в любом раскладе ведьмы перевертыш из семи рун складывался в центре. Любовалась собою, красуясь...

А теперь вот - это.

Старуха и сама удивилась, приглядевшись.

- Похоже, - проговорила она. - Только вот линия эта... - Она указала крючковатым пальцем вниз дощечки: - у перевертыша вращается кругом знака основного, моя же...

- В землю уходит, - тихо шепнул Ворожебник. И тут же замолк, потому как Ярослава была рядом. И старуха снова предупреждала: не отпустит. Оттого и молчать придется.

А вот ярина сила оказалась другой. Искристой, золотом отороченной. И чистой такой, что глазам больно глядеть выходило. Только ведь тоже отходить ему не хотела, держась в ворожее прочно. И, видно, девке то болью оборачивалось, потому как лицо ее, поружовевшее от мороза, нынче бело совсем. И глаза потускнели.

Терпит, глупая. Но вот рыжий знает точно: если завоет, станет легче.

Упрямая.

Последние силы отдает, крепко сцепив зубы. Знать, и она в жизни натерпелась, не только Гай.

Он осторожно выводит святую мощь из тела девки, чтоб не повредить дитяти. А то спокойно. Лежит себе тихо под маткиным сердцем, да осторожно трогает крошечной ручкой живот: закончил?

- Закончил! - Откликается Ворожебник, усаживая обессиленную Яру на лавку у стены. А сам - Крайе. Я завершу обряд, вот только Нежег...

Старая каналья метается по горнице темной. И те двое, что муж с женою, пугаются. Знать, даже лишившись мощи, самими небожителями дарованной, чуют эманацию былую в старом теле. А та все думает:

- Не спасти нам Нежега. Час только потеряем...

Гай глядит на руны, что собрал. Достает ту, что подарила ему Пряха, считает. Числом семь. И, стало быть, наузу плести можно...

Только что дальше?

Кровь Яры чиста. И если выйдет она Чародейке навстречу, та найдет. Значит...

Чтоб сплести наузу, силою фермуару равной, мощь ворожебная нужна. Кровь тоже. И если так...

Мощь нынче осталась только в нем, значит...

Ворожебник закрывает глаза. Отворяет кровь. Разумеет, что после того, как жижу багровую отопрет, силы в нем не станет. Жалеет? Верно, нет. Потому как он и так мертв, и то всего лишь морок. Кончится - так готов он к тому, нет - еще лучше. И он сильнее распаривает бьющуюся нитку вены, что скачет напротив лезвию острому.

Кровь сочится поначалу легко, по каплям. А потом - вся разом словно бы. И перед глазами Гая мутнеет, слепнется. А потом и вовсе растворяется все кругом. Мир, изба родная. Люди, ненавидящие его так сильно, что нынче это чуется даже в воздухе. И сам он...

- Не гляди! - Крайя отводит Ярославе глаза да вкладывает дощечку-руну в ладонь узкую. - Ворожебник разумел, что так будет. Может статься, выдюжит...