Марина Дечко - Знахарка

Анка невольно дернулась, вспоминая разговор неприязненный. И дитя под ее рукой тоже всколыхнулось, чуя маткину боль. А баба стала еще нежнее гладить русые волосики, да напев громче вести.

Чуяла за собою вину? Отчего ж, не лиходейка она. Да только и по-другому не могла...

- Помнишь, кто тебя подрал? - Богослав нависал над нею, словно бы вылепленный из камня. - Что за зверь сотворил с тобой такое?

И Анка понимала: храмовник пытается прознать, не ворожба ли то была. А что ей, девке дурной, известно?

Помнила она и день тот, ранней зарей полыхнувший. И лес, подле которого она проезжала на возе гнилом. То ж на выставу собиралась - от самого Богослава работу выполнять. Воску привезти в храм, да холстин беленных на ручники под образами. Только не сказала, что с бабой еще одной с села соседнего поедет - страшно одной сквозь Пыльный Тракт. Да что сталось с Баженой? Анка и пытать боялась...

А потом рык. Рывок рыжим звериным пятном. И Бажены вмиг не оказалось на возу, а на лицо Анки полетели горячие брызги. И как смахнула она кровь с тулупа, да отерлась рукавом, то и разглядеть ничего не успела. Потому как боль ослепила бабу.

Очнулась она уже в избе яриной, под ладонями которой на раны рваные лился теплый свет. И от него, сияния лучистого, легчало не только в теле ейном. На душе становилось светлей...

Анка дернулась. Значит, прав был Богослав. И сама знахарка старая, и внучка ее молодая не знахарками - ворожеями были, хоть и несли добро селянам. Да только добро ли?

Нет, Анка не позволит себе думать плохо про Ярославу. Не дура она, хоть и корит себя час от часу. Понимает, что, коль желала б девка ей дурного, не спасала бы от Симаргла, душу ейную приманивая запахом трав душистых да искрами света живого.

Да только на душе все одно было неспокойно.

Вон, хоть саму Заринку-то взять. Чем не хороша девка? Светловолоса, синеглаза. Батька ейный купцом богатым со старостой знается. И сговорины уж были, а все одно - не полюбилась она Святу по-за любовью к Ярославе. И чем такое объяснить, как не ворожбой?

Да только не могла себе Анка простить того, что согласилась уговорами Богослава в храме обо всем рассказать. И про то, что зверь диковинный - не чета здешним - ее, Анку, порвал. Про исцеление дивное, ворожбой сотворенное. Только про свет в душе промолчит, чтоб муж не сердился. А то, глядишь, и ее обвинит Богослав в том, что выжила. Ворожеей вслед за Ярой прозовет. А там и малечу отберет.

Совестно было бабе? А то ж. Да только успокаивала себя Анка тем, что молодая знахарка покинула Светломесто, а, стало быть, и душегубствовать над нею не смогут. Поговорят и забудут. Что ей до прокленов людских, коль не слышит их она?

А что до Крайи... Боится ее храмовник, не станет трогать. Значит, и не навредит она, баба дурная, своею исповедью никому. И падчерицу, что роднее дочки родной, при себе оставит.

И Анка, смирившись с совестью, положила голову подле Агнешки своей, да плотно сомкнула веки.

***

Гай вернулся домой уставшим. Изможденным даже.

Понимал ведь, что Колдунья тянет силы только с тех, чьи искры-звезды гаснут на карте дивной, да вот нет-нет, а и чудилось ему, будто бы и из него сила светлая утекает.

Словно бы мелкий песок сквозь ладони...

И все меньше той, все заметней. Стало быть, само служение Госпоже дара лишает. И, значит, его - Ворожебника - тоже ждет забвение. Рано или поздно. Лучше поздно, чтоб жизнь ощутить. Она-то и началась у Гая совсем недавно...

На шею бросилась Снежана, младшая из сестер. Обняла нежно, да головой к плечу приникла. А у самой сердце гулко-гулко в груди клокочет. И ведь старается девка выглядеть как обычно, а не выходит...

И Гай понимает: не скажет ему. Ничего не скажет, если силой пытаться. Только уговором, только хитростью...

И Ворожебник, усадив ее на высокую резную лавку в своих покоях, наскоро скидывает с себя что рубаху, за ночь изношенную, что портки. Не дело это, чтоб сестра его к капищенской земле да крови невинных прикасалась...

Снежана покорно отводит взор, пока брат не надевает домашнее - старую сорочку, что еще матка несколько зим тому дарила. Рваную да заношенную, а ведь удобную. Теплую...

Матка, помнится, рубаху ту долго вышивала бутонами маковыми, ручником алым подпоясывая. Здоровой казалась, дар сдерживая...

И портки ветхие, на которых еще дыра с выставы осталась. Припоминается, тогда Гай зело радовался, что дыра только на одних портках зияет... А теперь вот разумеет, что та награда за провинность не наказание вовсе. Вот Чародейка...

Он прогнал тяжкие думы и снова подошел к сестре:

- Хорошо ль в палатах вам с маткою? Как Цветана?

Щеки сестры вспыхнули, заалели, и она тут же поймала руки братовы, чтоб к губам поднести:

- Хорошо все у нас, Гай, не тревожься. Как сам-то?

И она заглянула ему в глаза, отчего тот дернулся.

Запахло медуницей, а в очах сестрицыных - облик той, что с капища выпустила.

Значит, не свободу даровала она девкам. Не разум. Тогда что?

Гай увел Снежану в горницу белокаменную, приказав кухонным девкам стол накрывать да барина потчевать, а сам словно бы и забыл о волнении сестры. Разговоры вел с нею тихие, спокойные. А сам дело мыслил. Прикидывал.

Обмануть Чародейку?

Знать, сил егоных не хватит ни на обман, ни на побег. А тогда и пытаться не стоит. Потому как раненый зверь в разы опаснее.

Тогда что?

Увести взор ейный от сестер да матери, на себя перетянув? Только и это Колдунью не остановит. И найдет она меченых девок что на небе, что на земле. Даже под землей сыщет - в том Гай не сомневался.

Тогда...

Ворожебник почти отчаялся, когда в голову пришла мысль.

Ведь, если он поймет, что происходит со Снежаной, и думать станет легче. А понять можно не иначе, как...

Гай чувствовал страх сестры. И тот мощнел с приближением ночи, обретая силу. Стало быть, даже она, девка неразумная, чуяла ворожбу чародейкину. Страшилась ее.

Значит...

Гай едва дождался, как Снежана, обняв его на прощанье, отошла ко сну. А ведь сидеть подле нее и говорить ни о чем было тяжко. И тяжесть эта давила...

А как сон поглотил хоромы каменные, Слугою колдуньиным подаренные, Ворожебник подошел к двери. Тяжелая. Из старого вяза вырезанная. С картинками дивными, вязью по раме пущенными. С позолотой. Видно, одна она стоит алтынов немало...

Гай легко толкнул увесистую створку.

Подчинилась, не издав ни звука - знать, здешних дворовых хорошо кормят, раз покои досмотрены. Даже петли дверные знатно сдобрены маслом драгоценным, коим плачут южные деревья...

Снежана лежала на кровати, словно упавшая птица: руки-ноги раскинуты в стороны, лицо мятежно. Глаза запавшие, нос острый. И, помнится, нос ее, как и самого Гая, никогда-то острым не был. Курносый, что у матери. А тут вот...