Вероника Мелан - Пообещай

А потом она увидела полицейских. И то, как Дара попросили куда-то пройти. Увели. И вдруг новый кадр: Дарин выбрался из оков (как?!), удрал из-под надзора конвоя и теперь бежал, как чумной, по летному полю – маленький, машущий руками, сумасшедший. И снова его плакат крупным планом на экране: самолет неисправен…

Его повязали опять, но только после того, как он успел добежать до самого судна и несколько раз проскандировать что-то глядящему из кабины капитану.

А дальше ведущий. Взволнованные лица пассажиров, интервью, пассажиры, ведущий. Эфир закончился вздохом диктора, который подвел некий итог случившегося на Лавье, а после отложил бумагу.

– Что он сказал? – спросила Эмия изумленного Эрла.

– Что он… под стражей. И его в скорости… депортировать из страны.

Она, бледная и нервная, попросила расчет. И такси. Самое срочное и быстрое из всех возможных такси в аэропорт.

Полицейская комната будто намеренно имела неприятный взгляду декор: унылые синие стены, отсутствие окон, единственную дверь в углу и стол грязного коричневого оттенка. На таких же грязных бурых стульях расположились Эмия и тот, кто задавал ей раздражающие вопросы – полицейский в фуражке. Тощий очкастый студент-переводчик притаился в углу возле огромного блеклого глобуса.

– В который раз вам повторяю, – волновалась, как ураганное море, Эмия, – Дарин Войт неисправен…

От нервов она не сразу подобрала правильное слово – прочистила горло, поправилась:

– Болен. Его психика функционирует не так, как у других людей. Он – Ч.Е.Н.Т.

Очкарик смотрел в замешательстве, и речь на Лавье переводить не спешил.

– Ч.Е.Н.Т! – повторила она почти зло и сжала под столом кулаки.

Черт, ей нельзя так волноваться, а то недалека минута, когда она из Бога-человека превратится в человека-человека. А там прощай из-за пары ругательств манна. Она призвала себя успокоиться.

– Простите, что значит «чент»? Мне это слово незнакомо.

– Человек несовершенного типа.

– Ясно, хорошо.

И переводчик принялся спешно формировать слитные и звучащие для Эмии, словно комок соплей, предложения на чужом языке. Несколько раз втолковывал что-то полицейскому, разъяснял, но выражение лица последнего становилось лишь угрюмее. Пухлые щеки, круглые глаза, непропорционально тонкие губы… Полоса с шашечками над козырьком фуражки почему-то напоминала ей о таксистах.

Наконец, прозвучал вопрос:

– Все люди, кхм, «несовершенного» типа. При чем здесь это?

Эмия впала в секундный ступор – они не знают про «Ч.Е.Н.Т.»ов? В Лаво они не рождаются?

– Послушайте, – наклонилась она вперед, – просто проводите меня к нему. Я его медсестра. Сиделка. Ему одному… опасно.

Она врала. И не врала. Знала, что ходит по грани, но нужно было увидеться с Дарином как можно скорее.

– Его нет, – постучав карандашом по столу, выдохнул полицейский, а студент-попугай почти синхронно продублировал слова. – Отправили назад в Великую Державу. Депортировали.

Эмия как человек, уставший подыскивать подходящее случаю ругательство, лишь обреченно потерла переносицу.

Опоздала.

– Если хотите, мы поможем Вам с оформлением переноса Вашего билета на более раннюю дату. Да?

– Да, – она согласилась без споров. – На самый ближайший рейс, пожалуйста.

Великая Держава. Бердинск.

(Ólafur Arnalds & Alice Sara Ott – Reminiscence)

Они вернулись домой с разницей в шесть часов.

Усталость из-за смены часовых поясов; тягостные хлопоты – долгий полет, высадка, получение багажа, поиск такси…

И вот – дома. В комнате, где накурено так, что не видно мебели, – чтобы разглядеть сидящего на диване Дара, ей пришлось распахнуть балкон. У его ног дорожная сумка; сам так и одет во вчерашнюю футболку и джинсы. А ведь в Бердинске всего плюс четыре – он, наверное, замерз, пока добирался…

– Привет…

Эмия шагнула вперед и неслышно опустилась рядом с ним.

– Я не хотел портить тебе отпуск, прости.

– Ничего. Я ведь не в отпуск сюда…

– Там было хорошо, тепло.

– Нам и здесь тепло.

– Меня депортировали без права на возвращение?

– Нет, на двадцать четыре месяца. Через два года полетим опять…

Странный диалог. За окном стемнело.

Дарин смотрел на свои сцепленные руки с таким унынием, будто на них до сих пор висели невидимые наручники. Сам себя заковал, бросил в темницу, приготовился съесть заживо.

– Ничего, всякое бывает. Ты – молодец.

Она положила на его ладони свои, сжала, попыталась отогреть.

– Молодец? Я подставил тебя… И твою… подругу.

Эмия молчала. Может, и подставил. Только она гордилась Даром – именно к такому человеку спустилась с Неба, именно с таким хотела провести месяц и проводила его. И все равно где – в Лаво, здесь – без разницы.

– Ты успела взять игрушки? – шепот.

– Ага.

– Не разбились?

– Нет.

– Хорошо.

И снова тишина. Они сидели бок о бок, как нашкодившие и уже отчитанные директоратом школьники.

– Знаешь… я должен сказать… Про деньги.

– Что?

– На меня наложили штраф. Я отдал почти все, что у меня было…

Ему тяжело, больно – она чувствовала.

– Не беда. У нас осталось больше половины, нам хватит.

– Все равно… прости.

Она гладила его сцепленные пальцы; прислонилась, обняла.

– Все хорошо, Дар. Все хорошо.

Вползал из открытой балконной двери в комнату холод; выветрился дым. Гавкал во дворе чей-то пес – хозяин звал его: «Бай, домой! Домой, я сказал…» Эмия поджала пальцы на ногах – замерзли.

– А что там самолет? – нехотя прозвучал самый больной вопрос. – Взлетел?

– Взлетел, – кивнула Эмия и улыбнулась – сосед по дивану не увидел. – Но не сразу. Пассажиры напугались твоего предостережения, потребовали техническую проверку. Ждали почти три часа без выплаты неустойки…

– И что? Нашли неисправность?

Он почти забыл, что узник, что нужно себя корить, что испортил чей-то отпуск.

– Не поверишь – нашли, – теперь Эмия улыбалась шире. – Выплатили всем неустойку, подогнали другое судно…

– Другое?!

– Да…

Он ушам своим не верил! А еще чувствовал, как радостно колотится в груди сердце, с которого упали оковы дребезжащей совести.

– Поверить не могу! Поверить не могу… – теперь он обнимал ее, как родную сестру, которую не видел год, как долгожданного и родного человека. – Сменили самолет, надо же… Эм, а сколько людей было на борту?

– Сто двадцать два человека. Из которых восемь детей.

Дарин молчал так долго, и в его молчании она слышала все: «Я не зря… Восемь детей… Значит, не безнадежные… Я прожил не зря».

Лишь после того, как прикурил очередную сигарету трясущимися руками, Дар выдавил из себя:

– Знаешь, я не смог бы… если бы они… Мне не нужны были бы Ворота, понимаешь? И манна эта…