Анастасия Туманова - Невеста Обалуайе

– Ваша мать?

– Я имею в виду Йеманжу, – спокойно уточнил Марэ. – Но она не умеет того, что умеете ты и Нана. И вообще… мне не хотелось бы её лишний раз огорчать.

Наступило молчание. Отец и сын молча смотрели друг на друга через стол. Затем Ошала перевёл взгляд на дочь.

– Ты в самом деле хочешь утратить свой дар, Эвинья? Подумай! Возможно, не стоит пренебрегать тем, что дано лишь потомкам Нана Буруку и Ошала? Никто лучше вас с Марэ не понимает человеческой сути. Никто не умеет видеть насквозь самые тайные помыслы. Вас невозможно обмануть. С вами нельзя играть. Никто и никогда не сумеет водить вас за нос, использовать вас, причинять вам боль…

– Я всё это знаю, отец, – собравшись с духом, тихо сказала Эва. – Но вряд ли мне пригодятся эти способности. Вспомни – из меня так и не вышло ни бизнесмена, ни юриста… ни даже жены богатого человека. Не вышло – хотя мама сделала для этого всё возможное. Если уж даже у моей матери ничего не получилось – значит, дело безнадёжно, согласись. Зачем видеть насквозь всю людскую грязь, если не собираешься это использовать в своей игре?

– Разве ты хочешь, чтобы кто-то мог забавляться твоими чувствами? – спросил Ошала, глядя на дочь так, словно никого, кроме них двоих, в кабинете больше не было. Эва ответила ему прямым спокойным взглядом.

– Но это вовсе не самое страшное.

– Нет? – Отец, казалось, удивился. – В самом деле, Эвинья?..

Эва глубоко вздохнула. Рука Марэ под столом предупредительно сжала её пальцы. Она улыбнулась брату. Посмотрела через плечо на Эшу, которого, казалось, ничто на свете не интересовало больше догорающего окурка в пепельнице. Встретилась глазами с напряжённым взглядом Ошун.

– Самое страшное – когда те, кого ты любишь, боятся тебя. Когда такое случается – чувства больше не нужны. Да, никто не сможет ими забавляться, это правда. Нельзя ведь забавляться тем, чего нет! Я не хочу прожить жизнь так, как живёт моя мама… и ты. При всём моём уважении, папа, – нет, не хочу.

Дон Ошала молчал. Его ореховые глаза мягко взглянули на дочь, на сына. На Ошун, у которой по щекам уже бежали слёзы. На Эшу, опустившего голову к самым коленям. На маленький илеке из белых и синих бусин, висящий на ручке ящика письменного стола.

– Что ж, девочка, это твоё решение. Хотя я по-прежнему не уверен, что оно правильное. Твоя мать всегда хотела защитить тебя. Она любит тебя и желает тебе только добра.

– Ты лжёшь, папа, – ровным голосом произнесла Эва, глядя на голубое сияние над головой Ошала. – И я сейчас вижу это. Вспомни – твоя аше во мне от рождения!

В кабинете наступила мёртвая тишина.

Дон Ошала поднялся из-за стола. Подойдя к дверям кабинета, запер их изнутри. Обернулся к дочери.

– Это может быть больно, малышка. Аше Ошун и Эшу слишком давно слились с твоей собственной, они уже стали частью тебя. Будет непросто отделить и извлечь их.

– Я могу взять боль Эвиньи, – негромко отозвался Марэ. – Я её кровный брат.

– Отвали, – с угрозой сказал Эшу, поднимаясь. – Только я.

– Нет, молодые люди. Если бы это было возможно, я бы принял боль Эвы сам. Подойди ко мне, дочь. И, что бы ни случилось, – не отставай от меня. Эшу, малыш, открой нам Врата.

Эва встала и не задумываясь дала отцу руку. И в тот же миг жаркая темнота рухнула на них, и во мгле ударили барабаны макумбы.

Эва не видела земли под собой. Она лишь чувствовала, как страшно горячи и тверды сухие комья под её босыми ступнями и как тяжко почва содрогается в такт ударам атабаке. Душно было так, что едва получалось дышать.

– Эпа баба, Ошала! Эпа баба! – взывали голоса. Словно не слыша призывов, Ошала – согбённый старик в женской белой одежде, с капюшоном, опущенным на лицо, шагал вперёд, опираясь на посох. На поясе Ошала висел большой калебас. Его сухая и сильная рука сжимала ладонь Эвы. Она шла за отцом не сопротивляясь, чувствуя, как бой барабанов проникает в её сердце, растворяется в крови, пульсирует в висках тяжёлым ритмом, сливаясь воедино с темнотой, луной, жаром земли и холодным светом звёзд. И, когда Эва стала одним целым с душной тьмой и музыкой макумбы, впереди мелькнула узкая серебристая полоса.

Луна заливала пустой берег высохшей реки. Палевый свет стекал в глубокие трещины земли. Ошала уверенно шёл между проломами, поднимаясь по склону холма туда, где лежала, блестя, доска опон – круглый поднос для гадания.

Отец Всех Ориша остановился. Весь холм трясся и гудел от барабанного боя, когда Ошала преклонил колени перед опон – и пригоршня ракушек каури с сухим стуком рассыпалась по потрескавшейся земле. Ошала бросал каури шестнадцать раз, делая отметки концом своего посоха на доске [110] Ошала занимается гаданием Ифа, пришедшим в кандомбле из африканского учения Ифа. Гадатель бросает шестнадцать раковин-каури (иногда их заменяет цепь опеле с шестнадцатью орехами) и отмечает выпавшие комбинации – оду. Каждому оду соответствует эсе – стихотворение-предсказание. Минимальное число эсе, которое должно быть известно бабалаво (гадателю) – 256. Если верить традиции, весь свод эсе насчитывает более двух миллионов стихов. – и Эва терпеливо ждала, зная, что без разрешения Ифа в мире, созданном Олодумарэ [111] Олодумарэ – Создатель, верховное божество кандомбле. Создав земной мир, удалился на небеса, предоставив вести все человеческие дела ориша. , не делается ничего.

Она не могла прочесть воли Ифа, и Ошала не огласил предсказания. Просто с минуту внимательно всматривался в сетку из чёрточек, а затем быстро и небрежно стёр их. И молча поднял ладонь к полному света небу. И, когда Отец ориша опустил руку, в ней уже блестело лезвие.

Эва повела плечами, сбрасывая одежду. Она была готова к тому, что должно произойти, но всё же не сдержала крик, когда нож рассёк кожу на её груди. Рана была неглубокой, – но боль внезапно оказалась такой сильной, что Эва со стоном упала на колени. Аше хлынула волной – перламутрово-розовая, сверкающая, полная радужных капель дождя, свежести и сияния, бликов росы и игры света на мокрых листьях. Она озарила безлюдный берег, заблестев на мёртвых камнях. Но большой калебас был уже открыт, и Ошала, держа сосуд наклонённым, умело направлял в него ладонью поток аше. Затем он накрыл ладонью продольный разрез на груди дочери – и ориша Эуа, мелко дрожа, вытянулась на земле. Раскрытая грудь её горела, боль продолжала раскалённым штырём пронизывать тело, но она могла держать глаза открытыми. И увидела, как из тьмы выступила стройная фигура в жёлтом одеянии.

Ошун не смеялась. Её лицо скрывала бисерная вуаль, золотистые одежды не колыхались и не развевались в беспечном танце: ориша была печальна. Без единого слова она протянула Ошала своё зеркало. Тот бережно принял его, поймал в стекло лунный свет, направил его на калебас – и чуть заметная золотая нить – аше Ошун – потянулась из сосуда к зеркалу. Нить была так тонка и так дрожала, что, казалось, вот-вот порвётся. И снова Ошала поддержал её ладонью. Барабаны ударили сильней – и нить аше окрепла, засветилась, превратилась в сверкающий поток золотого света, ударившего в зеркало Ошун так, что Эва всерьёз испугалась, что стекло разобьётся. А из темноты уже выскочил Эшу, и Эва чуть не рассмеялась: он опять пришёл ребёнком! Эшу не мог устоять на месте, вертясь и пританцовывая от нетерпения. На его чёрной мордашке сияла нетерпеливая улыбка, он тянул руку и без всякого почтения дёргал Отца Всех Ориша за край одежды. Эва не видела под капюшоном лица Ошала, но почему-то ей казалось, что отец улыбается. Запустив руку в калебас, он извлёк оттуда обычный детский мяч размером с кокосовый орех, раскрашенный в красный и чёрный цвета, – и подбросил его вверх. Эшу, подпрыгнув, поймал свой мяч, прижал его к груди, весело рассмеялся и исчез в темноте – не поклонившись, не поблагодарив. Ошун низко склонилась перед Ошала – и Эва увидела её сияющую из-под края вуали улыбку. Зеркало Ошун уже было полно золотой аше и источало его, как переполненные соты – мёд. Ошала ответил коротким поклоном – и закрыл свой калебас…