Наталья Калинина - Яд в крови

Наконец, собравшись с силами и выпив в баре ресторана «Националь» изрядное количество водки, Анджей направился в знакомый переулок. Дом был обнесен забором, и в нем уже определенно никто не жил. Он дал какому-то мужчине в спецовке пятьдесят рублей, и тот разрешил подняться в квартиру на третьем этаже, предварительно открыв ее ключом.

— Они не берут вещи, — сказал мужчина. — Наверное, очень богатые люди. Вы что, жили тут раньше?

Анджей молча кивнул.

— Понятно.

Мужчина ушел, оставив открытой дверь на лестничную площадку.

Анджей подошел решительным шагом к роялю, прикрытому старой скатертью (он узнал ее по узору), поднял крышку и взял несколько нот.

Рояль был расстроен вдрызг, но Анджей слышал чистые певучие звуки. Он пододвинул грязную табуретку и заиграл Un Sospiro. За инструмент он не садился уже много лет, и пальцы его не слушались, но он упорно заставлял их двигаться в том темпе, какого требовала музыка.

Потом он с грохотом захлопнул крышку и сказал вслух:

— Этого не нужно было делать. Этого не нужно было делать…

Он посмотрел на свои дрожащие руки и быстро спрятал их в карман пиджака. Мужчина, который уже, наверное, давно стоял на пороге комнаты, сказал:

— Может, вы заберете рояль?

— Мне его некуда поставить, — сказал Анджей и вдруг добавил: — У меня нет своего дома. Понимаете, у меня нет дома.

Мужчина недоверчиво смотрел на хорошо, даже слишком хорошо, одетого мужчину.

— Ну-ну, — сказал он. — Я бы сам его взял, да неудобно как-то. К тому же у нас всего две маленькие комнатки.

— Спасибо, — сказал Анджей и, протиснувшись мимо мужчины в дверь, спустился по лестнице и почти бегом вышел на улицу Горького.

Она была уже совсем не та, что двадцать лет назад, когда они с Машей ходили по ней в редакцию. И все-таки это была та самая улица. В справочном бюро у здания редакции он написал на выданном ему бланке-заявке: «Марья Сергеевна Соломина, в девичестве Богданова. Год рождения 1925. 7 ноября». Он почему-то был твердо уверен в том, что Маша вышла замуж за Соломина и давно переехала жить в Москву.

Когда вместо нее он увидел Юстину, то испытал в первый момент облегчение, а потом разочарование. Нет, он не верил, что Юстина могла убить Машу с тем, чтоб занять ее место. Как не поверил и в то, что Юстина его разлюбила. Услышав о страшной гибели Маши, почувствовал, как больно сжалось сердце и стало нечем дышать. Мгновенно вспомнил ее в том старом доме возле реки — длинный старенький халат развевается, обнажая острые коленки, волосы летят следом золотистым облаком. Это воспоминание относилось к тем временам, когда Юстины в их доме еще не было. Помнится, он догонял ее, хватал за руку… Под халатом было нежное шелковистое тело — кончики пальцев по сей день хранили воспоминание о нем… Он не успел осознать известие о гибели Маши, когда Юстина вдруг сказала, что жив их Ян. Самое главное, он в это сразу же поверил, но, вспомнив условие своего договора с Тэлботом, решил убедить себя в обратном. Иначе… Да, иначе все летело в тартарары и нужно было начинать с нуля. А на это уже не оставалось сил.

Он вышел от Юстины, пошатываясь и думая лишь об одном — поскорее бы добраться до какого-нибудь бара или ресторана. Машинально поднял руку. Такси довезло его до «Метрополя», где он остановился. Он купил в баре бутылку виски и два апельсина, но, поднявшись к себе, передумал пить. Сел за пишущую машинку и за ночь написал большую статью о своих впечатлениях, где прошлое переплелось с настоящим. Утром он передал ее по телефону в Нью-Йорк. Вечером вылетел рейсом до Парижа.

Тэлбот остался доволен. Дети встретили его радостно, обрадовавшись русским матрешкам и балалайкам.

— Дорогой Эндрю, я хочу, чтобы вы потихоньку обучали их русскому языку, — сказал тесть, когда они обедали вдвоем в большой мрачной столовой тэлботовского особняка. — Но для этого, думаю, вам нужно переселиться сюда. Можете занять северное крыло — там есть отдельный выход и подъездная дорога. Надеюсь, и мне иной раз выпадет удовольствие обедать в вашем обществе — люблю умных тонких собеседников, которые в последнее время почти перевелись. Увы, технический прогресс, как выясняется, обратно пропорционален прогрессу интеллектуальному, под которым я подразумеваю гуманитарную сторону развития. В этом отношении русские находятся в более выгодном положении, не так ли? Хотя их быт, как я понял из вашей статьи, очень сложен. Что ж, трудности рождают сильные характеры. Вы не знаете, как живет ваша прежняя семья?

Тэлбот, сощурившись, смотрел на Анджея, и он понял, что тестю многое известно о его передвижениях по Москве.

— Моя прежняя жена вышла замуж за какого-то важного чиновника. Дочь, кажется, уже тоже замужем, — постарался как можно равнодушней ответить Анджей. — Я ее не видел.

— Хорошие новости, — сказал Тэлбот и довольно усмехнулся. — Отдыхайте и набирайтесь сил. Да, мне стало известно, что несколько лет назад вы опубликовали в Вене книгу. Роман. Говорят, он кое-кому понравился. Почему бы вам не продолжить ваши литературные занятия?

Это был не совет, а предложение к взаимовыгодному сотрудничеству.

— Не знаю, получится ли. Уже слишком много я пережил и… потерял.

— Но ведь как раз творчество и способно восполнить эти потери, — со знанием дела изрек Тэлбот. — Жизнь — скупая старая леди, сидящая на сундуке с несметными богатствами. Именно так я представлял себе ее в молодости.

Тэлбот встал из-за стола, давая понять, что обед закончен.

Через несколько дней Анджей переехал в северное крыло особняка. Здесь было тихо, как в деревне. Он выбрал для своего кабинета большую мрачноватую комнату, обшитую дубовыми панелями. Из окна открывался вид на сосновую рощу, куда он ходил гулять с детьми. В его квартире на Парк-авеню теперь пахло пылью и затхлостью нежилого помещения, но он не хотел ее продавать, желая иметь собственный угол. Просто сесть за стол и начать писать роман он не мог — слишком много накопилось материала. Следовало разобрать его по полочкам и начать осмысливать. Политика вдруг перестала волновать всерьез — она была футбольным мячом, который он гонял по полю, чтобы размять мускулы и не потерять форму. О любви он думал с горечью и сожалением, считая ее предметом слишком хрупким, неспособным противостоять жизненным неурядицам. Время исповеди еще, видимо, не наступило, к тому же он, Анджей Ковальский, а теперь Эндрю Смит, в отличие от Альфреда Мюссе, не считал себя сыном века. Американская жизнь, равно как и сами американцы, оставалась для него если не чуждой, то по крайней мере чужой. Свою родную Польшу он так и не успел полюбить разумом, хотя, как почти каждый истинный поляк, боготворил душой. Оставалась Россия. Он был искренен, когда говорил, что сыт ею по горло, и тем не менее она продолжала его к себе притягивать. Он знал и понимал русских лучше, чем знал и понимал американцев. Русское постепенно входило в моду во всем мире, чему способствовала короткая хрущевская оттепель.