Вадим Чирков - Зажги звезду. Рассказы о красных следопытах

Вечер подошел, мы готовимся к переходу. И тут видим: немцы перед самым болотом выставляют часового. Наслышались, видать, басен про русское коварство. Маячит метрах в пятидесяти от нас часовой, головой вертит, руки на автомате…

Наш немец ожил. Поглядывает на всех выжидающе ну, мол, а что вы сейчас будете делать? Обложили вас, как медведя в берлоге, некуда вам деться. Может, лучше поднять руки? Так и светится в нем эта надежда.

Саша Хайрулин и Саша Комаров молча начинают приготовления: снимают шинели, отстегивают гранаты… Немец только моргает. Ребята берут финки в зубы и скрываются в темноте. Немец разевает было рот, но Вася Соколов уже приготовил кляп. Оставляет немцу открытыми только глаза. В глазах у немца ужас…

Десять минут… Пятнадцать… Ни звука не доносится оттуда, где скрылись ребята. И вот слышим шуршание. Появляются оба, финки в ножнах, локти и колени в грязи, дышат тяжело. Ваня протягивает мне солдатскую книжку часового.

— Все в порядке. Можно идти.

Понял немец, что произошло, сник и подчинялся уже как кукла. Воля его была окончательно сломлена.

По болоту шли трудно — еле передвигая ноги в болотоступах, падая в грязь, в холодную болоФную жижу, таща все более тяжелые автоматные диски и гранаты, подталкивая обессилевшего пленного. Пришлось немцу испытать все «радости» русской дивизионной разведки, выполняющей ответственное задание.

— Стой, кто идет? — услышали мы наконец негромкий голос, когда подползали к своим окопам.

— Свои! — произнес я заветное слово. — Свои — разведка!

Скоро мы были в землянке и переодевались. А через некоторое время я докладывал майору Дудову о выполнении задания. Немец стоял сзади меня и ждал первого к нему вопроса…

Когда в музее Боевой Славы Калининской школы-интерната Единецкого района собираются на какой-то слет следопыты, да приедут еще и гости, что тоже несколько лет назад были следопытами, всегда там разгорается спор — что в музее самое интересное? Самое-самое?

Ну, скажем прямо, поспорить в музее есть о чем.

Прямо на вошедшего смотрит пулемет «Максим».

Отведешь от его ствола взгляд вправо, увидишь бескозырку и пилотки. В углу стоит знамя воинской части.

Висит на стене военный мундир и шинель.

На стенде разложено ржавое оружие: винтовочный ствол, штык-кинжал, дальше — дырявая немецкая каска.

Под стеклом — должно быть, важный экспонат — вырезанная из какой-то странной материи буденовка.

Макет памятника из плексигласа.

На столе альбомы, альбомы, альбомы. Откроешь…

«Против нашего полка белые выставили свои, которые назывались полками Иисуса Христа. У солдат на погонах были кресты, а во время атаки впереди шли попы…»

В этом альбоме следопыты записали воспоминания оставшихся в живых чапаевцев.

«Десятки лет прошло с тех пор, столько забылось уже, столько перемен, пережил, а «психическая атака» белых осталась в памяти навсегда…

…Колонны офицерских батальонов в страшном безмолвии, с винтовками наперевес двинули на наши притаившиеся в окопах цепи.

Идут, идут, идут, приближаются — и ни звука: ни голоса, ни лязга оружия, ни команд не слышно — только мерный шаг, от которого, кажется, вздрагивает земля: туп-туп-туп-туп…

Все ждешь — еще минута, еще — и не выдержат, кинутся, закричат — и мы привычно встретим их пулеметами.

Но нет, идут, не нарушая строя, — а видны уже лица, — идут все так же молча, становясь похожими на оживших истуканов, на какую-то нечеловеческую, непонятную силу. И хочется вскочить, закричать, и бежать, бежать, бросив винтовку, от этих наступающих на тебя безмолвных рядов.

Все больше светает, белые уже в ста метрах, уже поблескивают на плечах офицерские погоны, уже слышен четкий, как на параде, шаг, но приказа стрелять все нет и нет…

А вдруг его и не будет?! А вдруг командир сбежал?! Может, нас предали?! Но нет, несется по цепи долгожданное:

— Ого-о-нь!»

…Когда в седьмом классе Саша Новожилов и Алик Чеботарь, сменяясь, читали это письмо чапаевца, у мальчишек руки сами собой хватались за воображаемые ручки пулеметов… 1

— «Ого-о-онь!

Падают, падают офицеры, редеет цепь, все неувереннее шаг! И мы уже знаем> что остановим «психическую атаку», как всякую другую, если не поддадимся панике, если выставим против нее еще большее мужество.

Страшное это было испытание. В окопах сидели солдаты, повидавшие войну — и с германцами, и с белыми, — знавшие и снаряды, и пули, и отравляющие газы, и кавалерийские атаки, — но тут было совсем другое и это другое нужно было пересилить. И мы пересилили белых — потому, что стоял за нашей спиной новый, светлый мир, а за их спинами был мир старый, мрачный…»

Может, это и есть главный экспонат музея? Где еще найдешь такой? Кто еще может похвастаться воспоминанием чапаевца о «психической атаке» белых?

Но есть в музее сувенир, который может поспорить с первым.

Другой чапаевец, Федор Григорьевич Кашников, на просьбу ребят прислать хоть что-нибудь из оставшегося у него со времен гражданской войны, откликнулся необычно. Он вырезал из старой гимнастерки, которую хранил с 1919 года, маленькую буденовку (ее силуэт) и вложил ее в конверт.

Долгое время эта буденовка была главным экспонатом музея. Вся школа приходила смотреть на нее.

Уникальными можно считать и письма бывших матросов крейсера «Аврора» Петра Сидоровича Баранчука, Ивана Григорьевича Бублика и Григория Егоровича Вислобокова. Эти трое помнят выстрел носовой пушки «Авроры» 25 октября 1917 года, возвестивший начало новой эры…

А это письмо — от женщины, чьим именем назван их октябрятский экипаж, — от Надежды Богдановой. Они знакомы с ней уже год. О Наде Богдановой, ставшей партизанкой в тринадцать лет, они прочитали в книге, и выбрали ее героем, с которого нужно брать пример.

В четыре года Надя потеряла родителей, воспитывалась в детдоме. Когда фашисты пришли на Витебщину, Надя вместе с другими ребятами пришла в партизанский отряд. Боевая, находчивая, она стала разведчицей. И какой! Под видом нищей она ходит по деревням, где размещаются немецкие гарнизоны, считает пушки и танки, минометы и пулеметы, считает солдат. А потом с автоматом в руках участвует в разгроме гарнизона.

Но вот Надя попадает в плен. Ее пытают, однако юная партизанка молчит. Она приговорена к смерти, расстреляна, похоронена — но, оставшись после расстрела живой, выкарабкивается из могилы и снова идет к партизанам.

Пробыв восемь суток в застенках немецкой полиции, она написала на клочке материи собственной кровью: «Прощайте, товарищи! Сама я погибаю. Вы их бейте, гадов-фрицев, отомстите, за нас. Смерть не страшна. Не удалось им ничего добиться от нас. 1942 г. Богданова».