Виталий Смирнов - Воевал под Сталинградом

– Разве их не убьют?

– Нет, – отвечает боец.

– Ну, да бог им судья. Пущай уж живут, коли сдалися. Но што они, сынок, тут творили! Что творили!.. Не приведи господи!

Между тем бесконечная рваная пестрая толпа когда-то непобедимых идет и идет. Старуха продолжает ворчать. Однако без прежней уж злости, простодушно:

– Вот бы их такими самому Хитлиру показать…Нечистая он сила, до какого сраму людей своих довел!.. А вон, глянь на того, сопливого, штаны поддерживает, несчастный… пуговица, знать, оторвалась. Господи, господи, мать, небось, у него есть где-то, ждет…

Колонне не видать конца. Она движется, движется, извиваясь меж развалин, как огромная пестрая змея. Сталинградская старуха продолжает:

– Сам, сказывают, Паулюс сдался в плен-то. Так, что ли, сынок? – спрашивает она теперь уже меня. Я отвечаю утвердительно и сообщаю, что только вчера еще Гитлер присвоил ему звание фельдмаршала. Старуха минуту думает, потом решительно заключает:

– Должно, тоже для поддержки штанов…»

Оценивая позднее историческое значение одного из крупнейших сражений Великой Отечественной войны, участником которого он был, Михаил Алексеев писал: «Бит-ву на Волге называют величайшей. Если можно было бы придумать эпитет более внушительный, более впечатляющий, мы бы, несомненно, употребили его, потому что тут преувеличения не будет. Разве военные историки могут назвать другое сражение, в котором на определенных этапах участвовало бы одновременно с обеих сторон свыше двух миллионов человек? Каким Ватерлоо, каким Каннам сравниваться с этим. Если вспомнить, что только в боях за «дом Павлова» гитлеровские войска понесли значительно большие потери, чем при взятии Парижа! Что же касается исторических последствий сражения на Волге, то они не имеют себе равных. Лишь после того, как вышел из подвала универмага пленный Паулюс и двумя днями позже поднял руки последний гитлеровец из его 330-тысячной армии, можно было сказать: «Мир спасен!»

2 февраля 1943 года, после окончательной капитуляции армии Паулюса, войска, участвовавшие в ее разгроме, оказались в глубоком тылу. Над сталинградской землей повисла непривычная для солдатского уха тишина. Даже отдаленного артиллерийского гула не было слышно.

Дивизию отвели в чудом уцелевшую донскую станицу, а в начале марта она погрузилась в эшелоны и двинулась навстречу новой судьбе.

Как писатель Михаил Алексеев вышел из войны. Правда, еще пятнадцатилетним мальчишкой он сделал попытку написать повесть «Крестьяне», то есть тяга к художественному творчеству уже была заложена в нем. «Но скорее всего, – замечал писатель в автобиографическом очерке «О времени и о себе», – на той наивной детской попытке приобщения к великому таинству литературы все бы и кончилось, если бы не война, если бы бездны человеческих страданий и человеческих же подвигов не прошли перед моими глазами, если бы не жгучее желание поведать как-то о них, если бы не простой гражданский долг выжившего рассказать о павших, известных и неизвестных героях. Было такое желание у меня, оставившего на пути от Сталинграда до Праги немалое число спешных холмиков, под которыми покоятся мои товарищи, боевые побратимы».

То, что называется журналистским или писательским «зудом», в душе молодого офицера, видимо, не иссякло и особенно активизировалось после встречи с сотрудником дивизионной газеты «Советский богатырь» Андреем Дубицким, который прославил Михаила Алексеева и который же вскоре уговорил его стать внештатным корреспондентом этого издания. «Худо ли, хорошо, – признавался М.Алексеев, – но писать заметки в газету я научился сравнительно быстро, еще, как бы теперь сказали, в окопах Сталинграда». А летом 1943 года, когда в редакции «Советского богатыря» была введена должность заместителя редактора, его в приказном порядке «бросили» на газету. При всех товарищеских отношениях с А.Дубицким ответственный секретарь газеты весьма строго относился к алексеевским корреспонденциям, «безжалостно их кромсал и делал в них такие резекции, что от первоначального текста оставалась одна треть, а то и меньше».

Более того, А. Дубицкий писал стихи. Пафос их хорошо передают две строчки, которые особенно распевались солдатами дивизии:

Он-то и «спровоцировал» Михаила Алексеева на поэтическое творчество. Конечно же, первая его поэма (в ко-торой, по позднему признанию писателя, «собственно поэзии с гулькин нос, ею даже и не пахнет») была посвящена Николаю Сараеву (она так и называлась), подвиг которого потряс стихотворца-фронтовика. Вот фрагмент из этой поэмы:

Все бы ничего, если бы алексеевские стихи так и хранились в архиве его подруги юных лет. Но ему вздумалось опубликоваться в «Советском богатыре». И хотя стихотворение шло под псевдонимом «Мих. Зиш», Дубицкий распознал истинного сочинителя и написал пародию на мотив крыловской басни «Мартышка и Очки». Начиналась она так: