Виталий Смирнов - Воевал под Сталинградом

«Удар был смертельный, – вспоминал М. Алексеев, – и Муза моя, поперхнувшись, умолкла. Умолкла навсегда, навеки. Тогда-то я ужасно обиделся. Но сейчас, спустя десятилетия, по трезвому размышлению, я очень благодарен Андрею: он первый понял, что своими стихами я не очень осчастливлю читающее человечество, и сказал мне об этом со свойственной ему прямотой и жестокостью» [10] Слукавил Михаил Николаевич! Он и позднее не изменил своим поэтическим пристрастиям. По свидетельству Семена Борзунова, который длительное время воевал бок о бок с М.Алексеевым, «я знал и не только знал, но и читал еще на Курской дуге в 1943 году» его стихи, напечатанные в дивизионной газете. «Говорили, что он писал их, будучи еще минометчиком. Но тех стихов я не знаю, поэтому о них судить не собираюсь, а вот читать стихи на страницах «Советского богатыря» случалось. Вначале, правда, Алексееву по просьбе ответственного секретаря приходилось сочинять двух- или четырехстрочные меткие рифмованные подписи под фотографиями снайперов, пулеметчиков, артиллеристов, саперов и бойцов других специальностей, совершивших подвиги в боях с врагом. Печатались такие стихи без подписи. Под отдельными куплетами автор ставил свои псевдонимы, и только несколько стихотворений были подписаны подлинной фамилией». Борзунов С. Михаил Алексеев. С. 80. Автор, в частности, называет «Песню о бойце-казаке Тлюлине», песню защитников плацдарма на Северском Донце «Пятачок», стихотворение «Наш путь», посвященное 27-й годовщине Красной Армии, в котором есть такие строки: Усталости не было места. Мы шли сотни дней подряд. На улицах Будапешта Мы вспомнили Сталинград! И многие другие, в том числе – включенные в текст романа «Солдаты». Там же. .

Надо сказать, что война, освобождавшая от ура-патриотического настроя солдат, вносила коррективы и в писательское сознание. Поэма «Николай Сараев» не удовлетворяла Михаила Алексеева не только тем, что поэтического в ней было «с гулькин нос», но и тем, что в ней он поддался искушению «заведомой правдоподобной неправды», вложив в уста героя предсмертные слова, которых он в действительности не произносил (перед смертью он «крикнул плачущим голосом: «Ма-а-ма!»), но которых потребовал литературный этикет фронтовой Музы. Сам писатель признавался, что ему претили «лубочные герои», совершавшие «умопомрачительные подвиги» на страницах юмористических отделов многих армейских газет. «…Даже гениальнейший «Василий Теркин» впервые появился под пером, правда, коллективного автора в образе некоего «тертого калача», который из всех фронтовых передряг и перипетий выходил целехоньким – и обязательно победителем. И продолжалось это до тех пор, пока один из авторов, а именно Александр Твардовский, вдруг как бы одумался и сказал себе: «Хватит дурака валять, постыдись – ты же написал «Страну Муравию!» Оставшись наедине со своей совестью и советуясь только с нею, он, Твардовский, буквально соскреб со своего лубочного Теркина всю шелуху, наполнил его живой кровью и плотью, заставил жить в условиях действительной, а не придуманной войны, и вот тогда-то «Вася Теркин» стал Василием Теркиным – подлинным и бессмертным властителем солдатских душ и сердец, а сама поэма – лучшим литературным памятником Великой Отечественной».

Поэтому не случайно, когда пришла пора выполнить «гражданский долг выжившего – рассказать о павших», Михаил Алексеев пошел по единственно верному пути – говорить правду и только правду, говорить о том, как было, сведя литературную условность до минимума и отдав приоритет документальности. По замечанию С. Борзунова, М.Алексеев «принадлежит к писателям, наделенным особой силой наблюдательности, в творчестве которых, если так можно квалифицировать, школа общественной практики, непосредственного общения с людьми преобладает над школой собственно литературной.

Не случайно его герои являются одновременно литературными образами и реальными лицами, удачно найденными в человеческой среде и художественно воспроизведенными» [11] Борзунов С. Михаил Алексеев: Личность, творчество, размышления. М., 1988. С. 146. .

Вот тут-то и пригодились ему фронтовые записные книжки, из которых, в сущности, и выросли как документальные повести «Дивизионка», «Автобиография моего блокнота», так и романы «Солдаты» и «Мой Сталинград», хотя первый более «литературен» по сравнению со вторым – в плане насыщенности художественным вымыслом, без которого искусство практически не существует. «Военные» повести М.Алексеева имеют циклическую композиционную структуру, что диктуется авторской жанровой установкой на достоверность изображаемого. Такое построение произведений, ориентированных на воспроизведение «правды жизни без всяких прикрас», – давняя традиция в отечественной литературе. В свое время выбор такой жанровой формы обосновывал Чернышевский в одном из литературно-критических этюдов. «…К чему это бесцеремонное драматизирование действительных событий, – спрашивал он, – которое так часто встречается в романах и повестях?» И, чтобы литература стала подлинно правдивой, практически влияющей на жизнь (это один из принципов утилитарной эстетики), а не «сладким десертом», советовал: « Выберите связное и правдоподобное событие и расскажите его так, как оно было на самом деле (курсив мой. – В С ): если ваш выбор будет недурен (а это так легко!), то ваша не переделанная из действительности повесть будет лучше всякой переделанной «по требованиям искусства», т. е. обыкновенно – по требованиям литературной эффектности. Но в чем же тогда выкажется ваше «творчество»? – в том, что вы сумеете отделить нужное от ненужного, принадлежащее к сущности события от постороннего» [12] Чернышевский Н. Г. Полное собр. соч.: В 15 т. М., 1949.Т. 2. С. 282. .

Для автора, стремящегося к документальности повествования, вопрос о форме приобретает весьма существенное значение, поскольку иллюзия достоверности тесно связана с композицией произведения. Показательны, например, творческие раздумья Михаила Зощенко в период создания им цикла рассказов о партизанах («Никогда не забудете»). Первоначально это произведение задумывалось как повесть. «Однако, когда я стал писать эту повесть, – признавался автор, – я понял, что обычная повествовательная форма не вмещает в себя столь сложный и огромный материал. Причем этот материал нельзя было урезать или ограничить привычными рамками сюжетной повести. Это гасило документальность (курсив мой. – В С ) и уводило подлинную жизнь к приглаженной беллетристике, что мне казалось здесь неуместным» [13] Подробно см.: Смирнов В. Повесть в новеллах и эволюция очерка // Смирнов В. Время рассудит. Волгоград, 2001. .