Максим Коробейников - Я тогда тебя забуду

Софья Владимировна как-то по-особому посмотрела на меня, пожалела, что ли, и задумалась.

— А может, ты и петь любишь? — спросила Галя.

— А что, дак ведь можно и спеть.

— Спой.

Я откашлялся, встал и затянул песню, которую столько раз слышал дома и в гостях в пьяном застолье:

Но Софья Владимировна сказала:

— Ну, это очень мрачно. Давай какую-нибудь веселее.

Я затянул другую:

Я пел как отец. Он обычно после бани садился за стол и пел.

Софья Владимировна опять остановила меня и насмешливо сказала:

— Очень грустно и страшно.

Я недоумевал: чего тут страшного? Это ведь песня.

Тогда я запел свою любимую, которой научили меня ребята, приехавшие жить в коммуну из детдома:

Голос мой дрожал, слезы застилали глаза. Я не старался вложить в песню какие-либо чувства, они сами выливались из меня, настолько мне становилось тоскливо, одиноко и жалко себя.

И тут я заревел. Слезы брызнули из глаз, голос прервался, грудь заболела, я не знал, куда девать себя. В этом месте я всегда плакал.

Ребята постарше знали мою слабость и частенько, войдя ко мне в доверие, просили спеть эту песню, а когда я, разволновавшись, доходил до конца и начинал реветь, они бессовестно потешались надо мной. И на этот раз я вдруг испугался, что реакция Порошиных будет такая же. Но Софья Владимировна подошла ко мне, посадила рядом, я уткнулся головой ей в грудь, вдохнул аромат ее одежды, ни на что не похожий и ни с чем не сравнимый, и заревел еще громче. Девочки сидели притихшие. Софья Владимировна гладила меня по голове, по плечам, по груди и говорила мне сладкие слова.

— Ну, Ефимка, хороший мой мальчик. Милый мой мальчик, бедный мой мальчик. Несчастный мой…

И тут я вдруг неожиданно для себя расхрабрился. Не мог я закончить слезами. Подумал: «Зачем я их расстраиваю?»

— А я еще наши знаю, деревенские, — бодро заявил я.

— Давай деревенские, — сквозь слезы сказала Софья Владимировна.

Я вытер глаза рукавом своей красивой рубахи, посмотрел на всех внимательно.

пел я и смотрел то на одну, то на другую сестру, не зная, на ком остановить взгляд, которому пытался придать особую выразительность.

Девочки подтянулись, Софья Владимировна заулыбалась. Но я был не таков, чтобы останавливаться на полпути, поэтому пропел еще один куплет:

— Ух ты-ы-ы, — прошептали Галя и Тоня, видя мои страсти.

— Может быть, ты еще и пляшешь? — спросила Софья Владимировна.

— Дак ведь можно и сплясать, если надо будет, — ответил я с вызовом.

— Ну и спляши.

Я, конечно, немного поломался, но Галя и Тоня начали просить, и я вышел из-за стола. В пионерском отряде я участвовал в художественной самодеятельности. Решил показать им коронный номер.

Я встал и запел:

Я сделал несколько шагов на месте и вдруг помчался по комнате, изображая скачущего всадника. Ритмично постукивая лаптями по гладкому крашеному полу класса, я пел:

Потом я подпрыгнул на месте и бросился в один угол, в другой, поднимая над головой руку и с силой опуская ее, — изображал рубку шашкой.

Я со всего маху, не жалея себя, упал на пол, замер, изобразив убитого бойца, и лежал некоторое время неподвижно, скрестив на груди руки. Потом запел:

Девочки захлопали в ладоши. Софья Владимировна смеялась и плакала. Я торжествовал. Мама моя тоже всегда плакала, когда я пел эту песню.

Я думал: «Вы просили — я спел. Может, вы посмеяться надо мной хотели. Но я всегда пою от души: чем громче пою, тем радостнее мне. Я ведь знаю: кто песни петь придумал, тот самый умный и хороший человек был. Вы просили, чтобы я сплясал. Я пляшу. Может, вы хотели поизгаляться надо мной, потешиться над деревенским. Ну и пусть. Бог вам судья. Главное, чтобы мне самому хорошо было. А сейчас в ладоши хлопаете, а Софья Владимировна даже плачет».

Я подпрыгнул и поднялся с пола.

— Ой, как интересно! — сказала Галя.

— Как в театре, — подтвердила Тоня.

— А хотите, я вам еще кадриль покажу?

Я подумал, что они там, в городе, не поют и не пляшут.

— Хотим, — в один голос заявили все.

— Тоды так, — распорядился я. — Ты, — указал на Тоню, — дама, я — кавалер.

Тоня встала. Я подошел к ней, поклонился, при этом провел по полу одной ногой вперед и как бы смахнул с нее пыль размашистым движением руки вниз, в сторону и вверх. Потом схватил Тоню за талию и подпрыгнул, намереваясь исполнить первую фигуру. Тоня не знала, что делать. «Конечно, — опять подумал я, — они там, в городе, не поют и не пляшут». В это время дверь открылась и вошел Дмитрий Иванович. Я замер в прыжке, меня будто всего сковало.

— Это что у вас за балет без меня? — спросил он.

— Кадриль разучиваем, — объяснила Софья Владимировна. — Учитель танцев пришел.

Все засмеялись.

— Папа, это Ефим, — сказали девочки.

— Это, видимо, Егора Ефимовича Перелазова сын?

— Да.

— На мать похож.

Я смутился от радости: маму я любил всю жизнь и считал ее самой красивой. Появление Дмитрия Ивановича отрезвило меня. Я остановился, посмотрел вокруг и обомлел: повсюду на крашеном полу класса виднелись следы от моих лаптей — грязные кресты. Как я ни старался вытереть ноги, грязь на лаптях, видимо, осталась.

— Девочки! — крикнул Дмитрий Иванович, моя руки. — Вы чаем Ефима поили?

— Поили, папа, — дружно ответили сестры.

— Ну, тогда я один попью, а вы посидите со мной.