Максим Коробейников - Я тогда тебя забуду

— У нас таких востромордых собак не бывает, — говорю я.

— Что-что? — спрашивает Дмитрий Иванович.

— Собака, говорю, не наша, не русская. Тоже, наверно, на подушках спит, как ваша кошка? Больно на вид дохлая. Такую зимой на холод не выпустишь. А что это у нее на шее?

— Ошейник.

— Это ошейник? Уж больно он дорогой.

Дмитрий Иванович подтверждает, что ошейник дорогой, и показывает на последнюю картину. Я смотрю и чувствую, как начинаю гореть от неловкости и стыда. Там нарисовано, как спит голая женщина. Вся-вся голая. Я только мельком взглянул и сразу же отвел взгляд в сторону. Стыдно стало. Я, видимо, покраснел, потому что Дмитрий Иванович быстро обнял меня за плечи и вывел из комнаты, аккуратно прикрыв за собой дверь. Из-за двери я услышал, как засмеялись Софья Владимировна, Галя и Тоня. «И чего смеются?» — подумал я.

Потом мы опять пили чай. Софья Владимировна принесла варенье, поставила на стол стеклянную посуду, очень занятную и хрупкую, видно. Вроде маленького стаканчика на длинной ножке, будто рыбина на хвосте стоит. Софья Владимировна налила туда чего-то жидкого.

— Ефим, возьми себе бокал, — сказала Галя.

Я долго думал, как его держать. За ножку — боязно, может переломиться, настолько она тонкая. И стекло в нем цвета особого, будто не сок в бокале, а огоньки какие-то. Сладкое было питье. Сразу не поймешь, что. Бокал издавал нежный звон.

Домой я пришел поздно и долго не мог уснуть, неизвестно почему. Даже засыпая, слышал этот нежный звон стеклянной посуды.

Несколько дней я ждал, когда меня опять пригласят к себе в гости Порошины. Но все это время, как назло, не переставая лил дождь, и мы не собирались в пионерском отряде, сидели по домам. Капусту на лугах поливать не требовалось.

Потом пошли слухи, что Порошины уезжают. Что-то случилось на заводе, и Дмитрия Ивановича срочно вызывают на работу.

Я с тоской и болью думал: неужели так больше и не увижу их?

Как-то вечером, когда дождя не было, я подошел к школе. Свет был только в окнах, где жили Порошины. Вскоре все огни погасли, свет остался только в комнате, где жили девочки. Я обрадовался, когда у девочек открылось окно. Подобрался ближе и, боясь, что меня заметят, замер у дерева, напрасно пытаясь хоть что-нибудь увидеть в комнате. И в это время что-то скрипнуло. Скрип повторился, но на этот раз отрывисто, рывком. Я понял, что это скрипка. Я уже собирался уходить, когда послышалась музыка. Я снова замер. Скрипка издавала звуки, не похожие ни на что, это было нечто тонкое, небесное, чистое. Мне сразу же захотелось плакать. «Как хорошо», — думал я, затаив дыхание. А звуки неслись, охватывали меня и весь мир своим очарованием. Я плакал, прижимаясь к дереву. И показалось мне, что наступил праздник, ну вроде пасхи, которую все ждут. Захотелось жить и идти куда-то, лететь, подыматься. Хотелось говорить кому-то особые слова. Хотелось запомнить мотив, но он куда-то улетал и его заменял другой. Хотелось остановить звуки, но они пропадали, растворялись в вечернем воздухе, и было жалко и себя, и девочек, и маму, и Саньку, которых я тоже почему-то вспомнил. И вдруг все замолкло. Кто-то закрыл окно, в комнате сестер погас свет, и я услышал, как где-то на окраине села пиликает гармошка. Кто-то проехал на телеге, выкрикнул:

— Ну, идол, уснула, что ли?

Я ушел домой.

На следующее утро, рано, пока я спал, Порошины уехали в город…

Софью Владимировну, Дмитрия Ивановича и Тоню мне так и не привелось больше увидеть.

А с Галей была короткая встреча. В семьдесят четвертом году мы отдыхали с женой на юге. Срок путевки кончался. Наступил последний вечер. Рано утром мы должны были уехать домой, поэтому чемоданы были уже уложены.

В этот вечер к нам в номер кто-то робко постучал. Я открыл дверь. Вошла женщина-врач лет пятидесяти с небольшим, худенькая, приятная на вид и заметно увядающая.

— Мне нужен Ефим Егорович Перелазов, — сказала она.

— Я к вашим услугам, — представился я шутливо.

— Я Галина Дмитриевна Порошина.

— Боже! — только и сумел воскликнуть я в растерянности и почувствовал, как невидимая рука сжимает мое горло, вызывая головокружение.

Я усадил Галину Дмитриевну, сел напротив и смотрел на нее, тщетно пытаясь найти в ней хоть что-нибудь от той Гали, которая приезжала к нам в село Большой Перелаз сорок два года назад. А она оправдывала свой внезапный визит, торопилась объяснить мне, что сегодня она дежурила по санаторию и, передавая дежурство, в списках отъезжающих увидела мою фамилию. Фамилия действительно редкая.

— Вы не узнаете меня? — спросила она.

— Откровенно говоря, — сказал я, — я не узнал бы вас. Но помнил вас всех всю жизнь. Как Дмитрий Иванович?

— Он погиб в сорок втором. Попал под бомбежку. Эвакуировал авиационный завод.

— А Софья Владимировна?

— Она умерла в прошлом году.

— А Тоня?

— Вы и Тоню помните?

— Так же, как вас.

— Она была скрипачкой, солисткой. На гастролях за рубежом заболела, год пролежала дома и умерла незадолго до кончины мамы. Последнее время мы жили с ней вместе.

Господи, до чего печальна жизнь, когда она подходит к концу.

— А вы помните, как пели у нас? — спросила вдруг Галина Дмитриевна.

— Помню. Очень было смешно?

— Смешно? Да, но и очень хорошо. «Я тогда тебя забуду, ягодиночка моя, когда вырастет на камушке зеленая трава».

— Так ведь и в самом деле я вас обеих не забыл, — заверил я Галину Дмитриевну.

— Мы с Тоней тоже о вас часто вспоминали. Когда было плохо, скучно, тоскливо, какая-нибудь неприятность, так Тоня говорила: «Галя, ты помнишь, как Ефим у нас пел и плясал?» И принимались хохотать и плакать.

Вошла жена, я познакомил их, а жене сказал:

— Это моя самая первая любовь. Их было двое — Галина Дмитриевна и сестра ее, Тоня. Я был такой молодой, что любил их обеих сразу.

Галина Дмитриевна заплакала и начала прощаться.

Когда она вышла, жена сказала:

— Должно быть, очень хорошая женщина.

А мне подумалось, что она одинока.

Сразу после окончания войны я служил в группе советских оккупационных войск в Германии. Туда-то ко мне и пришло первое мирное письмо из дома. В то время по почте ходили еще бесплатные треугольники, одна сторона которых служила конвертом, где надписывался адрес, а на другой, внутренней, стороне и было собственно письмо.

Я взял треугольник, взглянул на него и испытал страх: адрес был написан детской рукой (письма мне обычно посылал отец). «Неужели что-нибудь случилось с отцом?» — подумал я. Но, вскрыв письмо, успокоился. Оказалось, что отец уехал по делам в областной город, а письмо мама продиктовала соседской девочке, потому что сама была неграмотной: она не только не умела читать и писать, но даже не знала буквы.