Максим Коробейников - Я тогда тебя забуду

Ну, пока в пехоте был, будто и вспомнить нечего. Пулеметы ремонтировал, а ремонт-то несложный, все больше задержки устранял. А когда бой начинался, то стрелял из пулеметов. Ох и умная машина, ты только ей не мешай, да все делай ладом, и по-доброму обращайся с ней. А война-то какая была? То мы бежим и стреляем, то немцы, то продвигаемся, то отходим. Ну, под самый-то конец войны отступали редко, уж если совсем никого не остается из живых. Так и ходил с пулеметом. Тяжелый, черт. Дак я уж, в конце концов, щит забросил — одна тяжесть от него. А убить, так и с ним убьет. Но не убило. Видно, счастливым родился. Но три раза выносили все же с переднего края. Два раза ничего — в медсанбате полежишь, отдохнешь, с девчатами познакомишься, то да се и обратно на передок, — а один раз здорово приложило, пришлось в госпитале поваляться. Вот так в пехоте-то больше года и пахал. А когда Василия демобилизовали, так я в разведку попросился. Ничего, взяли.

Коля-младший слушал невнимательно; видимо, скучно ему стало — он хотел, чтобы Коля-старший что-то поинтереснее рассказал, — и потому наконец перебил:

— Дядь Коль, ты расскажи лучше, как вы пленного напоили, когда ты разведчиком был.

— А откуда ты знаешь?

— Отец рассказывал. Интересно больно.

— Ну так сам и расскажи, если тебе интересно.

— А что, возьму и расскажу.

— Ну вот возьми и расскажи.

— Вот и расскажу. Как было-то? Дядя Коля взял немца в плен. А было очень холодно. Ведут они пленного, а он смерть как не хочет к нам идти. Упирается. Они его в воронку заволокли, взяли у него фляжку с вином. Сами немного выпили, чтобы согреться, а весь остаток пленного заставили пить. Он когда выпил, так развеселился, что обнял их и пошел к нам. Идет, а сам песни по-немецки поет. Правда, смешно, дядя Ефим?

— Правда, — согласился я.

Мы вышли погулять. Вспоминали с Николаем детство, обсуждали газетные сообщения и дела в колхозе «Красный Перелаз». Жалели, что Василий в больнице. Николай радовался, что у Василия семья хорошая и жена добрая, заботливая. Коля-младший ни на шаг не отставал от нас, но наш разговор пытался направить в русло воспоминаний о войне. Вот он прижался к своему дяде, к Коле-старшему, и попросил:

— Дядь Коль, расскажи дяде Ефиму, за что тебе ордена дали.

— Ни за что, — ответил тот.

Коля-младший обиделся, отстал от нас на два шага и шел сзади, не удаляясь и не приближаясь и пыхтя от неудовольствия. Наконец я не выдержал и попросил Николая:

— Ну расскажи. Что ты, в самом деле? Разве ордена ни за что даются? Что ты ерунду порешь?

— Да ты что? — вскинулся на меня Николай. — Ну, дали и дали, носи на здоровье.

— Так ведь ребенок просит, — настаиваю я.

— Так ему отец уже сто раз рассказывал, — заворчал Коля-старший. — Он все наизусть помнит. Пусть сам рассказывает.

Мальчик весело подпрыгнул, взял меня за руку и, довольный, начал шагать в ногу с нами, крупно, как взрослый.

— Дядя Ефим, — сказал он наконец, — пока дядя Коля в пехоте был, так ему ни одной медали не давали. Ранили только три раза: в руку, в ногу и в лицо. А когда он разведчиком стал, сразу два ордена Славы получил. Один вот за что. Прибежали они однажды ночью к немцам в траншею и давай стрелять. Немцы подумали, что наших сто человек, и руки подняли. «Хенде хох», — говорят, это значит «сдаюсь». Вот дядя Коля двоих привел: привязал их веревками друг к другу, чтобы не разбежались, и привел. И вот тебе орден. Извольте бриться.

При этих словах Коля-младший остановился, приложил ладошку к груди и показал, куда разведчику Кокорину орден повесили.

— А другой за то, — продолжал он, — что однажды во время наступления дядя Коля был ранен в ногу, увидел солдата немецкого, направил на него автомат, прямо на мушку взял, и говорит ему: «Иди ко мне». Тот испугался и подошел. «Я, — говорит дядя Коля, — тебя в плен взял». А пленный говорит ему: «Я, я» — это значит «согласен». «А теперь ты, — говорит ему дядя Коля, — вези меня к нашим». Сел пленному на спину и говорит ему: «Смотри, не балуй, не то застрелю». И тот дядю Колю к нашим на себе привез. А однажды дядя Коля со своими разведчиками поймал «языка». Вот они ведут его к себе, а немцы стрелять начали из минометов. Так они, не поверишь, дядя Ефим, на пленного сверху легли, закрыли, чтобы его не убило. Отец рассказывал, что пленный до зарезу нужен был. Без него новое наступление на немцев нельзя было начинать.

Коля-младший остановился, хитро посмотрел на меня и подмигнул поочередно одним и другим глазом. Это у него очень здорово получилось.

— А орден Славы первой степени дяде Коле после войны дали. Вызвал его генерал, когда война только-только кончилась, и спрашивает: «Вы, товарищ Кокорин Николай Семенович, в разведку из пехоты пришли?» А дядя Коля отвечает: «Так точно, товарищ генерал!» — «И сколько вы там, в пехоте, были в боях?» — спрашивает генерал. А дядя Коля отвечает: «Побольше года, товарищ генерал». «Ну, — говорит генерал своему адъютанту, — выдай товарищу Кокорину Николаю Семеновичу, нашему самому лучшему разведчику, золотой орден Славы первой степени. Пусть носит, — говорит генерал, — и девок завлекает в своей коммуне. Он небось, — говорит, — в пехоте-то не только горя хлебнул, но и тоже героем был». А солдаты генерала своего батей звали, отцом, значит. Вот какой генерал был. Сам большой, ростом как отец мой, с рыжей бородой. Голосище, куда с добром. И любили его, как отца родного. Он сейчас, наверное, Маршал Советского Союза и трижды герой. Вержбицкий фамилия. Может, слышал, дядя Ефим?

Но Коля-старший опустил его на землю — поправил:

— Действительно, очень хороший был генерал. После войны на пенсию ушел, а сейчас в Ленинграде живет. Правильно говоришь. Не командир, а отец родной. Увидишь его, и будто к отцу чувство возникает. Ты ведь, Ефим, отца-то нашего не видел? Редкий был человек. И внешне такой, как комдив, и рост, и борода. А душой и умением к человеку подойти — не хуже нашего Егора Селиверстовича Житова.

Потом перед отъездом вечером мы гуляли с Колей-старшим, когда младший уже спал. Разговор о Васе Барине вели. Коля говорил:

— Вот я уезжаю, Ефимка, домой, а сердце мое все не на месте. Как с Василием-то обернется? Неужели гангрена будет? Отца-то своего родного я уже будто забыл совсем. Словно в кино промелькнул. А на место его Василий встал. Если что, не дай бог, случится, так не перенести мне. Сердце не выдержит. Какой он человек-то сам редкий, так и из меня человека сделал.

Однажды в семидесятом году в воскресенье утром меня разбудил телефонный звонок.

— Слушаю.

Кто-то звонил издалека:

— Товарищ генерал-майор, старший лейтенант Кокорин докладывает.

— Говорите четче, — ответил я, не ожидая от воскресного звонка и доклада ничего хорошего, — Что у вас там произошло?