Максим Коробейников - Я тогда тебя забуду

И в самом деле, я своим детским умом тогда в этой картине какую-то неправду увидел.

— Четверо одну бочку везут.

— А разве их четверо? Ведь их же трое. Потому картина «Тройка» называется, — поправил меня Дмитрий Иванович.

— Мало ли как называется. А вы эту картину видели? — спросил я его.

Он кивнул.

— А не заметили, сзади мужик толкает.

— Правда, — подтвердила Софья Владимировна, — толкает кто-то. Ты смотри, углядел.

Я торжествовал, поэтому разошелся:

— Четверо одну бочку везут. Да я бы один ее утащил! Бочка-то ведер на десять, не больше. На санях-то что угодно увезешь, как по маслу. Я вот, к примеру, чайник таскаю с собой из столовой. Вот тяжело. А это что!

— Ну, ты сильный, однако, — произнес Дмитрий Иванович.

— И ребят больно-то нечего жалеть. Городские.

— Откуда ты взял, что городские?

— А все в сапогах. У нас в деревне все в лаптях больше. Сапоги-то в Малом Перелазе только у Степана Фалалеева были. А нынче у кого? Пока только наш председатель Егор Житов сапоги себе недавно в городе сшил. Без сапог ему нельзя — он завсе в губернию ездит. Да и потом у нас так на улице не ходят. Рази зимой так можно? Парни в картузах, а девка в платке тоненьком, в чем душа держится. Голова-то совсем голая.

Подумал и еще прибавил:

— Хотя если подумать, так жалко ребят. Родителей-то, видать, нет.

— Почему ты так думаешь? — спросили меня.

— У нас мама, когда на улицу выбегаешь, так зимой рази в мороз без шапки выпустит? Ни в жисть. А у них, видать, некому позаботиться. Одна собака бегает с ними. И собака-то больно злая.

Дмитрий Иванович посмотрел на меня вопросительно. Я объяснил:

— У нас в Малом Перелазе у Степана Фалалеева такие собаки были. Как оскалится, так того и гляди тяпнет.

Посидели, помолчали. Я вспомнил:

— Еще одну картинку забыл. Баба домовище на жальник везет.

— Куда-куда?

— Ну, на кладбище, по-вашему. Слово такое не слыхали, что ли?

— «Похороны крестьянина», — подсказала Тоня.

— Ух, страсть какая! — произнес я.

Сколько раз я видел, как из деревни увозят гроб в Большой Перелаз хоронить, и эта привычная картина вдруг показалась мне значительной и страшной, когда я увидел ее запечатленной на бумаге. У бабы видно только спину. Видимо, на улице холодно. Парень замерзает совсем, а девка где-то на самом краешке еле держится на санях, того и гляди упадет. Эта картина возникает перед моими глазами, и я говорю:

— Девке-то уж больно холодно, наверно. Бабе и парню-то ничего, у них шубы хорошие, а у девки кафтан-то продувной. Замерзнет. И гроб не могли, что ли, лучше закрыть? Ну что голые доски — рази это дело? Накинули рогожу, и все? И та сползла. И собака остановилась, лает, боится, видно, дальше бежать. Вот что хорошо, дак лошадь осталась ядреная. Работать будет, не заумрут с лошадью-то.

— Вот ты все видишь насквозь, — подхваливает меня Дмитрий Иванович. — И память у тебя хорошая. Учишься, вероятно, хорошо?

— А лучше всех в школе. За четвертый класс Егор Житов валенками премировал. Правда, еще не выдал. Но к зиме, верно, получу.

— Ну что же, пойдем в нашу комнату. Я тебе картины покажу.

Мы вошли в учительскую, на время переоборудованную в спальню. Войдя в комнату, я глубоко втянул носом воздух и ошалел от запаха. Острый, сладкий, волнующий запах остановил меня. Я вспомнил мыло у рукомойника, какие-то цветы и ягоды и долго еще, уже усевшись на диван, принюхивался как собака.

— Вот, посмотри, это картина Шишкина «Рожь», — сказал мне Дмитрий Иванович. — Кстати, у каждой картины есть автор.

Это для меня было открытием. Я подошел к картине. Посмотрел. Ну что, рожь как рожь. Птицы летают, касатки, наверно. Но что-то надо говорить. И я сказал, с грустью вспомнив родную деревню, в которой прожил десять лет и куда, казалось мне, уже не вернусь никогда:

— А у нас на Сырченском поле в Малом Перелазе сосна-то поболе будет.

Дмитрий Иванович прищурился, словно хотел измерить сосну.

— И дорога, глядите, вся заросла, — сказал я. — Видать, никто не ездит, что ли? И все сосны какие-то поломанные. Видите, одна будто свечка стоит. Грозой, что ли, побило? У нас сосны получше будут, покрасивше.

Дмитрий Иванович жалостливо посмотрел на меня и спросил:

— Это ты, Ефим, по Малому Перелазу тоскуешь?

— Тоскую, Дмитрий Иванович, — откровенно ответил я. Что делать, даже чужому человеку видно.

— Я вот тоже всю жизнь по деревне тоскую, — сказал Дмитрий Иванович.

— Дак ведь в городе-то, поди, лучше? — полуспросил-полувозразил я.

— Нет, Ефим, тосковать будешь всю жизнь. А подойди-ка к этой картине. Это «Золотая осень» Левитана.

«Господи, — подумал я, увидев картину, — вот у нас в Малом Перелазе такая же река, Селюга, она в Лебедку течет. Сначала по Поскотине ручеек бежит, а потом, под конец, разливается, будто море делается».

— Это уже, поди, поздняя осень, предзимье, что ли? — интересуюсь я.

— Да нет, — поясняет Дмитрий Иванович, — видишь, листья еще не опали.

— А я гляжу, озимь-то больно дружная, — объясняю я свою мысль, — а может, это не озимь. А что может быть осенью такое зеленое? Конечно, не озимь. Кто озимые-то рано сеет — померзнуть ведь могут.

Я, видимо, поражаю Порошиных глубоким знанием сельского хозяйства. Все поэтому слушают внимательно, что я говорю. А я вспоминал, как отец рассказывал о полевых работах, о севе, об урожае, и старался копировать его. Мне это, кажется, удавалось. Я чувствовал свою солидность и серьезность.

На третьей картине я вижу молодую девку. На ней голубая кофта и длинная белая юбка. Мне это не нравится. Дмитрий Иванович объясняет:

— «Всадница» Брюллова.

— Да рази же в такой одеже на лошадь можно садиться? — возмущаюсь я. — Во, придумала! Видать, платьев много.

— А почему нельзя? — спрашивает Софья Владимировна.

— Дак ведь запачкаешься, — объясняю ей как маленькой. Удивительный она человек. Городская, поэтому ничего не понимает. — Раз проехала в белом платье на лошади, и надо стирать. Рази это дело? А лошадь хорошая. Как наш Якорь вороной, производитель. На нем никто не ездит. Не для работы оставлен. Ну, на нем не каждый мужик усидит, — разъясняю я, — не то что баба. Враз сбросит.

Софья Владимировна учит меня:

— Надо, Ефим, говорить не «баба», а «женщина» и не «девка», а «девушка».

Мне стыдно, поэтому я исправляю ошибку:

— Женщина на таком жеребце тем более не усидит. Баба еще, может, удержится, а женщина ни в жисть.

— Вишь ты какой упрямый, — говорит Софья Владимировна.

Видно сразу, что Порошины никогда таких лошадей не видели. Слышал я, что в городах сейчас много машин стало, бегают как сумасшедшие.

На картине я вижу двух собак. Одна, у лошади, на нашего Шарика похожа, другая, на крыльце, откуда-то издалека, верно, привезена.