Максим Коробейников - Я тогда тебя забуду

— Дак и мне ведь вскорости в госпиталь пришло письмо, — сказал Вася. — «Вернулся я к своим однополчанам, — пишет мне Николай, — и говорю: больше я в отпуск не согласен. Расстройство одно. Пусть, говорю, едут, у кого семья и дети. Бог с ним, с отпуском таким. И напрасно я не женился, жалко мне до сих пор Наташу, ту девчоночку-то. Мало я ей радости дал». И правда, сердце-то у него будто чувствовало. Сам-то ничего, выжил, проскочила смерть мимо, хоть и все время рядом была. А Наташа весной, накануне Дня Победы, простудилась в поле — сами знаете, поди, какая одежонка была, — да в апреле возьми и умри. Уж больно ее все жалели.

Я посмотрел на Васю Барина, на этого богатыря, а у него губа нижняя дрожит и слезы из глаз вот-вот капать начнут. Я сказал ему:

— Ну что ты, Василий, все о Николае да о Николае. А сам-то ты как?

— А что я? Во мне героизма-то никакого нету. В пехоте два года пахал. И все бы ничего, да шандарахнуло осколком и укоротило ногу-то вершка на два. Вот и хожу на одну сторону. А больше вроде о себе и говорить нечего.

Поговорили еще, попрощались, и мама сказала:

— Заходи, Василей! Уж больно ты человек-то хороший.

Вася уходил, заметно прихрамывая, а мама опять сказала:

— Сначала-то ходил, будто обе ноги целые. Теперь, видно, устал. Дак ведь и как не устать! Третий год как лошадь работает. Никакого отказа не знает. Пришел домой-то хромой, дак ведь стыдился, что с фронта отпустили. «Я бы, — говорит, — мог бы еще повоевать». Все он кому-то должен, все кому-то обязан. Жениться бы сейчас самый раз: и война кончилась, и все. А потом еще и подумаешь: экому мужику какую бабу-то надо баскую, я те дам!

Прошел десяток лет. В пятьдесят шестом году приехал я к родителям. Праздновали День урожая. Народу собралось со всех краев.

Иду по главной улице, вижу и глазам своим не верю: навстречу мне — Коля Козел. «Ну, конечно, — подумал я, — это Коля Козел». В офицерской форме, с орденами и медалями, идет, позвякивая наградами. Но чем ближе он подходит ко мне, тем больше в голове моей закрадывается сомнение: а Коля ли это?! Высоченный, широкоплечий, могучий — что в этом богатыре от того тощего, длинного, как былинка, зеленого подростка, каким был Коля Козел? И я понял: одни глаза. Те же глаза — добрые, умные, смелые. По глазам-то я его и узнал. Когда он подошел ко мне совсем близко, я был уже уверен, что это он. Рядом с ним торопливо, еле успевая, бежал, вцепившись в руку, мальчик лет девяти. Я тоже сделал несколько шагов навстречу. Остановились.

— Ефимка! — крикнул Коля. — Потка! Я тебя сразу-то не узнал.

Потка — это у меня прозвище такое было, что значит птичка певчая.

— Коля! — невольно вырвалось у меня. — Коля Козел!

Мы обнялись с чувством, расцеловались по-русски, троекратно. Его объятие было тяжелым, будто мощная машина захватила меня своими клешнями.

— Ну и здоров! — с удивлением вырвалось у меня.

— Ты тоже ничего, коренаст и силен, — ответил Коля. — Такого запросто не возьмешь. А ведь, помнишь, какой жидкий-то был? А?

Мальчик прижался к Коле лицом к спине, обнял за бока.

— А это сын нашего Василия, ну, Васи Барина, — сказал Коля. — Тезка мой. Василий-то в больнице лежит. Рана на ноге открылась.

— Похож на тебя, — сказал я. — Даже подумал, что сын твой.

— Уж больно хорош парень, — говорил Коля, похлопывая тяжелой рукой по худой спине мальчика. — Мы с ним друзья. Месяц друг от друга никуда не отходим. Весь отпуск вместе. У меня ведь такой же. Васей назвали в честь дяди, Васи Барина. С матерью уехал к морю, в Евпаторию. А мы вот дружим с племянником. Водой не разольешь. Даже ночью прибегает. Юркнет под одеяло. «Не спится», — говорит. А только ляжет под бок, глядишь, уже храпит, спит до утра как убитый. А утром, только проснется, сразу спрашивает: «Дядя Коля, позавтракаем и к отцу? Он ждет небось».

Коля-младший теребил его за полы кителя, хотел, чтобы тот нагнулся, и что-то зашептал в ухо. Я спросил:

— Какие секреты он от меня скрывает?

— Просит, чтобы я сказал тебе, что его все зовут Коля Козел, как меня в детстве. Помнишь?

— Как не помнить, — сказал я.

А мальчик и правда был похож на того Колю Козла, которого Егор Житов привез в телеге вместе со старшим братом Васей Барином в тридцатом году.

— Ну так что, Коля Козел, — спросил я, — как дела?

Маленький Коля смело выглянул из-за дяди, посмотрел на меня в упор и ответил весело:

— Как сажа бела.

— Ну, ты герой.

— Дак ведь я Коля Козел. Правда, дядя Коля?

Дядя Коля прижал его к себе, нагнулся и поцеловал.

— Вот парень растет!

— Весь в тебя, — сказал я.

— Ну, разве мы были такие! Он уже читал и писал, когда еще в школу не ходил. Правда, все умеет делать по хозяйству, как я: лошадь запрячь, швейную машинку наладить, электрический утюг отремонтировать. А знает столько, что уму непостижимо!

Потом мы пришли домой к Васе Барину, и мой старый и верный друг Коля Козел, держа на коленях своего младшего друга, рассказал о своей жизни на войне.

— Так вот, — начал свой рассказ Николай, — я в сорок первом кадровую службу отслужил, уже и Василию написал, что скоро домой приеду. А тут война. Первое время думал: ну, пойду на фронт, покажем свою силу. Но сорок первый год прошел, сорок второй начался, а я все в запасном полку. Старшиной роты был, все больше строевой подготовкой занимался, роты сколачивал. Только одну выучишь, ее в маршевый батальон и на фронт. Другую сколачиваешь. Я проситься — не пускают. Мне уже двадцать второй идет. И здоровый как бугай стал, стыдно людям в глаза смотреть. Видно, понравился я командиру. Вот мои маршевые роты одна за другой на фронт уходят, а я все сижу и сижу в тылу. Вначале в Теллермановских лесах под Борисоглебском в землянках жили. Ну, может, и не очень жирно ели, но все-таки не голодали.

Потом в Вологодскую область перевели. Еще год прошел. Василия-то уже два раза ранило. И стало мне как-то не по себе. Наши люди воюют, не щадя жизни. Из коммуны пишут, что все мужики ушли, сколько уже похоронок получено, а я все в тылу командую. Разве не стыдно? Сам посуди. Стал проситься. По-разному отвечали. Кто удивлялся: «Чего тебе не хватает? Разве жить надоело?» Кто сочувствовал. А кто советовал: «Ты больно-то не старайся, скорей на фронт отошлют». Но я плохо работать не привык, совесть не позволяла.

Потом вдруг командиром полуроты назначили, чтобы я маршевую роту сопровождал. Средних командиров, видно, не хватало. Ну, думаю, судьба. Задача была простая: довезти по железной дороге до станции выгрузки, потом пешком до дивизии и там сдать под расписку всех бойцов. А мы сами должны были вернуться в запасной полк.

Вот привезли мы маршевые роты в Осташков. Потом прошли километров сто пятьдесят мимо озера Селигер, через реку Ловать и прибыли в Сибирскую дивизию. Сдали всех воинов по списку и под расписку. Тут-то и уходить бы обратно. А я не смог. Остался. Попросился, меня с радостью оставили, потому что дивизия кровью истекала. Командиров младших всех повыбили. Я подумал: на передке командиров не хватает, а я домой в запасной полк уйду? А тут еще оказалось, что в полках пулеметчиков нет. Пулемет «максим» — машина сложная. Почти все пулеметы на переднем крае неисправные валяются. А я знал и любил эту машину. «Давайте, — говорю, — я вам все пулеметы в порядок приведу и стрелять людей научу». Так ведь не взяли, а с руками и ногами оторвали. Не знаю, как рады были. Вот и остался.