Анатолий Гордиенко - Давно и недавно

Три самых почтенных джентльмена нашего Дома в чёрных костюмах сидели с невозмутимыми физиономиями. На голове дыбились высокие чёрные бумажные цилиндры. Короткое совещание. И вот встаёт директор Дома другар (товарищ) Пётр Стоилков, сидевший в центре жюри, ударяет поварёшкой в цинковую крышку кухонного котла и присуждает советской делегации первое место — десять бутылок коньяка «Плиска» и десять бутылок шампанского.

После выпивки, которая закончилась далеко за полночь, после шатания от Вирджинии к Аким-бею и обратно, после песен и разговоров, когда все говорили и никто никого не слушал, девушки из «Юности» и я прочно приросли к Ласкину и Галичу. И днём на пляже мы вместе, и вечером после ужина у нас своя компания. Обычно мы собирались на веранде или в номере Ласкина.

…Читаю-перечитываю давнюю записную книжку. Надпись на титуле: «1963 год. Болгария. Дом творчества и отдыха журналистов. Борис Ласкин, Александр Галич».

Борис Аркадьевич Ласкин высок и плотен телом, прям и громадно горбонос. Тесная тельняшка и излишне свободные плавки, свободные до конфуза — предмет обсуждения и насмешек полячек. В разговоре на пляже, в ресторане — всегда юмор и сатира. Он автор слов знаменитой песни «Вышел в степь донецкую парень молодой» и песен к знаменитому фильму «Трактористы». Невероятно, что слова, шагнувшие с экрана: «Три танкиста, три весёлых друга — экипаж машины боевой», написал человек, сидящий со мной рядом! Эти слова уже более полувека поёт без устали страна Советов и, видимо, будет петь и дальше, ибо тут есть такое попадание в точку, в десятку, что и не объяснить толком. Патриотизм — да. Доходчивые слова — да. Маршевая, воинственная и очень запоминающаяся мелодия. Воинственная, скажете вы, качая головой, а я вам напомню слова, которые произнёс нарком обороны товарищ Ворошилов в год выхода фильма, в 1939 году, перед началом войны с Финляндией: «Наш народ умеет воевать, наш народ любит воевать».

— Ребята, перед вами счастливый человек, — сказал нам однажды Ласкин. — Я родился в Орше, есть такой город в Белоруссии, родился, как вы понимаете, по воле папы и мамы. Когда я пишу автобиографию, я пишу «родился в семье батрака». Но разве по моему благообразному виду скажешь, что мой папа — батрак? Смешное дело, и только. Я учил Тору, но недолго. Робея, поехал в Москву и поступил во ВГИК, в знаменитый Всесоюзный государственный институт кинематографии. В 1935-м он назывался ГИК. В Москве я сразу взялся за ум и за дело. Через три года я написал песню для кинофильма «Большая жизнь». Фильм о шахтёрах. Какие парни играли там: Борис Андреев, Пётр Алейников, Марк Бернес. Слова «вышел в степь донецкую» сразу же понравились и сценаристу Павлу Нилину, и режиссёру Леониду Лукову. Они Сталинскую премию отхватили за фильм. Однако их имена не помнят, а мою песню поют деревни и сёла, и даже большие города. В общем, после фильма я проснулся, как теперь говорят, знаменитым. И это в двадцать четыре года! Луков меня порекомендовал Пырьеву, тот тогда начал снимать «Трактористов». Встретился я с неистовым Ваней, так мы промеж собой звали Пырьева, получил ценные указания. Пырьев пригрозил: шаг вправо, шаг влево… дал понять — отступления мне нет. И времени на раскачку нет.

— Дерзай, «шахтёр». И чтоб через месяц песня была у меня перед носом, — сказал он мне, просверлив меня насквозь своим орлиным взглядом.

Музыку поручили написать братьям Покрасс, конечно, надеясь на старшего, Дмитрия. Вы-то его видели, он ещё ого как бегает — то на радио, то на телевидение. Неугомонный коротышка. «Мы, кгасные кавалегисты, и пго нас…» Только зацепи его, спроси, как вы сочинили этот любимый марш Будённого, он в ответ: «Мы, с бгатом Даниилом, кгепко, по-удагному, с утга до утга… Отблеск костгов геволюции туманил наш взог…» Но Дмитрий Яковлевич Покрасс — дядька добрый, свойский. Я и при нём, и при гостях его «показывал», не обижался, когда я картавил по-покрассовски. Меня он защитил тогда, может быть, даже спас: дело в том, что стихи для песен к фильму «Трактористы» никак не шли, ну ты хоть сдохни. Сроки поджимают, я к телефону не подхожу, а телефон-то прямо-таки как живой: трещит, кенарем заливается. Иван Пырьев обозлился и сказал Дмитрию Яковлевичу, что при очередном докладе товарищу Сталину о ходе работы над фильмом он сообщит новость следующего свойства: зазнавшийся молокосос Ласкин срывает съёмку картины. Это же самое Пырьев сказал по телефону и моей маме. Мама стала заламывать руки, падать предо мной на колени. Тогда я попросил, чтобы она разбудила меня завтра ни свет ни заря. В шесть утра я уже гулял на пустынных Патриарших прудах. Первой прорезалась строка «Три танкиста, три родимых брата», а затем понеслось — полетели строчки про Амур, про самураев. Накануне я прочитал в газете заметку «Семейный экипаж». Действительно, на Дальнем Востоке служили братья Михеевы. Помните победные бои у озера Хасан с японцами? Не помните? А зря. Тогда только об этом и говорила вся наша «кипучая, могучая, никем не победимая» страна.

Через пару часов я сидел уже у Дмитрия Яковлевича. Тот, как шаман, бегал по комнате и бормотал мои стишата, затем ударил по клавишам. Мелодия родилась почти сразу. Поразительно! Талантлив, бестия!

В полдень мы уже входили в съёмочный павильон «Мосфильма». Неистовый Ваня остановил съёмку, прикатили рояль «из кустов». Покрасс заиграл, запел сиплым голосом, тут же рядом с нами стоял любимец народа Коля Крючков. Запели вдвоём:

— Ребята, кажется того… А ну, скажите, того или не того? — кричал актёрам Пырьев. — Давай, Покрасс, порадуй нас!

Потом уже пел один Крючков, пели все хором. Пырьев радовался, как дитя, даже улыбка у него появилась, исчезла маска инквизитора, человеческое лицо выглянуло.

Фильм вышел на экраны в срок. Сталину он очень понравился. Смею думать, что больше фильма пришлась ему по душе моя заключительная песня «Броня крепка», где я для припева отковал булатные слова:

С этой песней мы и в войну Отечественную вступили. Шли с ней в бой, побеждали и погибали… За фильм все получили ордена. И Пырьев, и Крючков, и Ладынина. А что же Ласкину, спросите вы? Нет, нет, вы спросите, что получил Борис Ласкин? «Объявите этому еврею благодарность», — сказал товарищ Сталин. Так мне передавали. А теперь после культа, после развенчания генералиссимуса, меня называют «сталинистом», некоторые ретивые друзья отворачиваются, бывает, что и руки не подают. Вот такой поворот фортуны. «Но моряки об этом не грустят…»