Анатолий Гордиенко - Давно и недавно

— Я тебя смою, — заскрежетал зубами Шершавый и положил свою мощную лапу на ручку с чёрным набалдашником.

— Напрасно беспокоишься, янки. В бачке тоже наши…»

…В Доме журналистов, близ знаменитых Золотых Песков, отдыхало немало видных персон. Особняком держалась актриса Маргарита Володина, сыгравшая роль комиссара в только-только вышедшем фильме «Оптимистическая трагедия». Кстати, там играл и мой сосед по Голиковке, актёр нашего Финского театра Орво Бьёрнинен, замечательнейшей доброты человек. После всех приходил к обеденному столу обласканный Кремлём художник Пётр Васильев, здорово рисовавший Ленина. Во всю ивановскую веселился с болгарскими коллегами секретарь ЦК комсомола страны Борис Пастухов. Но к этим людям у меня не было интереса.

В этом году мы поехали в Варну с Инной, моей женой. Мы не любили шумных компаний, загорали и купались чуть поодаль от говорливых и вечно хохочущих немцев. Кажется, там, на пляже, мы и познакомились с этой приятной парой. Они были старше нас, но что-то их потянуло к нам. И они сразу сказали, чтобы мы называли их по имени. Он Володя, она Ирина. Москвичи, но без этакого столичного снобизма, без певучего московского аканья. Милые, симпатичные люди. Сближало нас чувство юмора и, конечно же, их симпатия к нашей Карелии. Он то и дело расспрашивал нас о Кижах, о том, сколько раз приезжал в Петрозаводск Пётр Первый и как образовался у нас пушечный завод. И почему-то больше интересовались они нами, а не мы ими.

Как выяснилось, жили они не в нашем «Доме на журналистите», а обретались рядом, на даче, которую им уступил на месяц их друг, болгарский писатель. Ирина частенько зазывала Инну для поедания поспевшей черешни. Замечу, что черешня — самая любимая еда Инны, она может её есть зимой и летом, вместо завтрака, обеда и ужина. В один день они рвали жёлтую черешню, в другой раз — тёмную, как перезрелая вишня, на третий день — розовую.

— Володя у меня большой фантазёр, — рассказывала, смеясь озорно, Ирина. — С наступлением сумерек мы играем с ним в юных любовников. Я прихожу к нему в сад, как таинственная незнакомка, дыша духами и туманами. Потом я ускользаю. Володя крадётся по саду и дерзко влезает в окно моей спальни…

…Когда спадала жара, мы гуляли вдоль моря, ходили в Златни Пясыци, заглядывали в крохотные магазинчики, где Ирина учила Инну, как выбирать духи и настоятельно советовала купить маленькую пробирочку пробных духов с весёлым названием «Русская кожа». А мы с Володей, давясь перед зеркалом от смеха, примеряли нелепые рыжие зимние треухи из шкурок каких-то специально разводимых кошек, о чём нам сказали в магазине, к большому нашему удивлению.

— Из кота того сделали шапку, — продекламировал я.

— А её износил мой дед! — прошептал Володя ничего не разумевшей молоденькой продавщице.

Помню, как мы повели Володю и Иру к нашему приятелю чичо Фичеву, чичо — это по-болгарски дядя. Полное же его имя Никола Фичев.

Чичо Фичев жил недалеко от нашего Дома, его фургон-вагончик стоял в винограднике под холмом. Да-да, фургон, в нём он жил много лет в Африке. Дело в том, что чичо Фичев ловил львов. Он служил в бельгийской фирме, которая ловила африканских львов для зоопарков всего мира. Фичев, когда мы с ним познакомились, был ещё молодцом: высокий, стройный не по годам, рука, как лопата. Но это так, внешне, а внутри, в груди у чичо Фичева стучало натруженное сердце, стучало с перебоями. Фирма, узнав о его аритмии, списала бравого молодца «с корабля». Контора положила ему не ахти какую пенсию, зато привезла на родину и сделала королевский подарок — отдала ему его фургон-вагончик. Там были кухонька, гостиная и спаленка. Никола купил крохотный участок виноградника, туда прикатили вагончик, у фургона были колёса, теперь же он обрёл вечную стоянку под холмом, покоясь на кирпичных столбиках.

Мы приходили вечерами к чичо Фичеву, приносили «Столичную», закуску, пирожные из нашего ресторана. Никола рассказывал о саванне, о львах, а в перерыве виртуозно играл на старенькой небольшой гитаре с длинным тонким грифом.

Фичев угощал нас домашней ракийкой, «Столичную» он заботливо прятал в настенный шкафчик. Глотнув раза два из рюмки, он начинал один и тот же рассказ — как видел Хемингуэя, который охотился у подножья Килиманджаро.

Меня в те годы, как и многих, пленил великий американец. Я пытался подражать ему, писал рассказы о геологах, о ныряльщиках, ищущих греческие амфоры у мыса Калиакри, пьеса «Час имеет шестьдесят минут» рассказывала об офицерах запаса, предчувствующих новую мировую войну, а теперь я хотел написать рассказ о смелых охотниках на львов и слонов.

Фотография из журнала «Лайф», где Эрнест Хемингуэй подфутболил ногой узкую пивную банку, висела у нас с Инной над кроватью.

Стареющий, говорливый болгарин тоже понравился Ирине и Володе, и теперь мы ходили к нему вместе. Только однажды Володя не пошёл с нами. К нашему большому удивлению он остался в ресторане Дома, который после ужина иногда превращался в кинозал, остался смотреть изрядно поднадоевший фильм «Карнавальная ночь». К фильму этому моё окружение, мои коллеги на студии телевидения, относились тогда с долей скепсиса: «пустышка», «леденец на палочке».

Мы посмеялись над Володей, смеялась и Ирина. А назавтра они уезжали. Мы с Инной провожали их. Обменялись адресами, расцеловались. Они просили быть у них в Москве, мы приглашали их в Кижи.

— Сказать, почему Володя смотрел «Карнавальную ночь»? — улыбаясь, спросила Ирина, отводя меня в сторону. — Ну, эти песенки «Пять минут, пять минут», «Если вы, нахмурясь, выйдете из дома» вы, конечно, знаете. Их написал Володя, слова его, Владимира Лифшица. Считают, что это первые советские шлягеры…

— Вам понравилась моя Ирина? — спросил меня Володя, подсадив жену в автобус. — Она умница, она мой добрый ангел. Я её долго завоёвывал…

Позже мы узнали, что Владимир Лифшиц — известный поэт, а Ирина была близкой подругой Михаила Зощенко.

Ну почему мы не поинтересовались ими? Ну ладно Инна — инженер, а я-то, я-то ведь называюсь журналистом! Почему не расспросил, не разговорил, не записал? Ведь они могли столько рассказать! Досадно. До сих пор досадно. И тогда же я понял: люди нашей профессии никогда не должны терять любопытство, никогда не имеют право быть в отпуске, никогда не должны разлучаться с ручкой и блокнотом. Помните, как у Николая Заболоцкого:

Я лежу на старом парусе, пахнущем рыбой, ветрами и морем. Прямо передо мной потрескивает небольшой костёр. Я чуть-чуть отодвигаюсь и медленно переворачиваюсь навзничь… О, как незнакома ты сейчас, звезда Полярная! Дома ты стоишь почти над головой, а здесь, на Балканах…