Анатолий Гордиенко - Давно и недавно

— По звёздам можно узнать многое…

— Расскажи, пожалуйста…

— Будем ужинать. Потом расскажу.

Старик расстилает белый плат, стиранный в море с утра, по углам он вышит красными русскими цветами. У горящего костра цветы кажутся чёрными.

— Бабушка Татьяна вышивала?

— Угадал, товарищ, — отвечает по-русски старик.

Море размеренно ухает за его спиной. Он сидит прямо, поджав под себя ноги. На нём толстая коричневая свитка из домотканого сукна. На ногах кожаные с загнутым носком чирики. Голова большая, не сплошь белая, а будто посыпанная мукой. Лицо, как потрескавшаяся земля в долгий зной. Чичо Васко зовут его все.

— Васил Николов я, а так уж повелось: годков тридцать чичо Васко зовут. Складно так и легче запоминать… На всём побережье от Ахтопола до Блатницы так зовут меня одного. Татьянка, когда я сватался к ней, стала учить меня вашей грамоте. «Учи, Васенька, иначе батюшка не отдаст меня за тебя, бедного рыбака», — говорила она.

— За здраве, — произносит привычный тост чичо Васко.

Шумит море, и совсем не слышно, как ударяют друг о друга наши глиняные кружки.

— Эта ракийка из каких слив? — спрашиваю я.

— Кюстендильская сливовица. Рыбаки всегда запивают ею жареную рыбу — сафрид.

Старик кладёт мне с жаровни в чернеющую миску жареную ставридку.

— Мы в Карелии иногда жарим в глине…

— Завтра запечём, я тоже люблю в глине…

Молчим, и я думаю о том, что вот за тысячи километров живёт болгарин, красивый, добрый, умный, сносно говорящий по-русски, и ему приносит свои щедрые дары Чёрное море, людям моего края — Онежское озеро, Водлозеро, Сямозеро.

Они чем-то похожи, дед Васил и дед Киприан из Сямозера. Только у чичо Васко вокруг глаз больше морщинок. Будто паутина, он говорит: это от солнечных зайчиков, играющих на волнах.

Море. Оно блестит, оно играет, оно бьёт. И по ночам на короткий миг сквозь длинные дедовы сны проносятся стаи летящих белорыбиц. И звенят эти стаи, будто жестяные, а летят так быстро, что нету мочи рассмотреть — а может, то морская рябь просто, да и всё. Пять лет живёт один Васил, и никто уже не видит теперь, как горько во сне он жмурит свои глаза.

— За здраве, — говорит Васил.

— За здраве, — говорю я, пригубливая свою кружку. Пальцы мои чувствуют косую полоску замазки на гладкой внешней стенке глиняной кружки.

Кто-то сильнее, чем надо, поставил её на белую скатерку, вот и треснула, да и давно это, видать, было — замазка стала, как камень…

…Да, это случилось давно, уже после женитьбы. Лачуга, своя и не своя, зато от неё до Созопола рукой подать. С артельщиками жил там Васил. Когда Татьяну привёз, товарищи себе другую сложили. Так вот, туда, ещё в старую лачугу, и приехал отец Татьяны, впервой за три года. Овечий сыр да копчёная скумбрия на столе. В бутылках четырёхгранных золотом жёлтым горит ракия, чернеет гымза, не просвечиваясь.

— Это весь твой скарб, Василий свет Васильевич? — спросил громко по-русски отец Татьяны, указав перстом на снедь да на новое корытце, висевшее на красных плетёных шнурах в углу — на сносях была Татьяна, жена Васила.

— Вон ещё море, — сказал Васил.

— Море твоё голое, и ты сам — голь вологодская…

Вот тогда и сдавил в руке толстую коричневую кружку молодой рыбак Васил. Косой срез глиняной кружки впился в ладонь. Смешалась кровь с тёмно-красной гымзой. Склеил Васил кружку самодельной замазкой. На память.

Не хотелось старому фельдфебелю, герою Шипки, русскому землевладельцу, заонежскому крестьянину Ошевневу, смерть как не хотелось видеть дочку в нужде да в бедности, знал он эту бедность, ох как знал…

Лишь через восемь лет прислал он последнее письмо дочке, уже в Балчик, где Васил рыбачил всё с той же артелью. А что в том письме — понимай-де, раздумывай сама, Татьяна Ивановна.

«Не прошу прощения у Господа Бога, ибо грех мой не есть прощаем. Край сей благословенный, и не всяк имеет право жить тут. Земля здесь родюча, и люди работать прилежны. С нелюбимой женщиной связал я себя, думку одну имея разбогатеть, в поте лица работая на земле, да так не вышло. Променял я Отечество моё на чужой тёплый край. И один я теперь. Дочка с бродягою к морю к Чёрному подалась, сын ушёл на фабрику. Им, детям моим, хотя и родившимся здесь, в Плачковцах на Болгарии, завещаю возвратиться на мою родину, в Олонецкую губернию, на Онего-озеро, туда, где жили их деды и прадеды. Господь Бог, накажи их, коль ослушаются, прошу только одно это.

Строки эти перед смертью самолично писал я, инвалид и герой Шипки Иван Степанов Ошевнев, русский человек Олонецкой губернии».

Ослушались дети. Евсей в 1923 году с Димитровым и Коларовым поднимал восстание против фашистов. Восстание не удалось, и Татьяна больше не слыхала про родного брата, а рубаху, что вышивала три года по вечерам Евсею, отдала на Кирилла и Мефодия своему Василу, своему Васеньке.

— Ты о чём думаешь? — спрашивает чичо Васко.

— О том давнем письме твоего тестя, инвалида и героя Шипки.

— Ты вот что, придёшь в свой город — не узнавай. Я верю, понимаешь, сердцем чувствую, что моя Татьяна с тобой в родстве. Ошевнева Татьяна Ивановна померла — у кого спрашивать будешь? Садись ближе сюда, теплее будет, не дрожи. А я вот про звёзды думаю… Где моя там среди них? Как себя там найти? Нашёл ли я место своё на земле? Место своё среди людей…

— У меня сыну через неделю год будет…

— Скучаешь?

— Вроде ветер пошёл, — говорю я. — Скучаю.

— Серекос, из Турции, — через минуту-две ответил старик.

— Ты знаешь все ветры, Василий Васильевич?

— Драмудан — северный, твой ветер, с твоей родины, маистрос — с запада, леванти берёт оттуда…

Костёр почти погас, и я бросаю на серые пушистые угли лёгкие кусочки дерева, высохшие морские водоросли.

— Я насобирал тебе раковин.

— Спасибо, Василий Васильевич.

Уже начинало светать, но дрожащие огни Варны, что лежит справа, ещё мерцают в синеве. А рассветало быстро и не так, как у нас, а как-то засинело сразу всё небо, и воздух вроде наполнился каким-то тихим гудением. Может, то трещали цикады, а может, ветер вился на дюнах, оставляя широкие свеи.

— Хочешь, я принесу её сюда? Ты должен её увидеть сейчас, перед самим солнцем.

…Ну и что из того, что у неё отколота кромка горла. Всё равно она была красива. Во-первых, она небольшая, во-вторых, она вся — стремленье. Вытянутая, стройная, как юная девушка. В-третьих, я чудак. Разве можно описать словами красоту этой древней греческой амфоры? Я гладил её чуть-чуть шершавый бок, рука натыкалась на острые полукружья — следы от ракушек, прилепившихся когда-то к ней на дне моря.

— Но что ж это здесь за буквы выдавлены?

— Тебе виднее, — ответил Васил. — Ты грамотный, учёный.

Над нами низко пронеслась огромная чайка — гларус. Мне показалось, что по лицу моему пробежал ветерок от её тугих больших крыльев.