Анатолий Гордиенко - Давно и недавно

Тадж-Махал. Белый купол повис в ярко-синем небе. Высокие колонны четырёх минаретов, как бы слегка отклонившиеся от гробницы, напоминали толстые свечи.

Тишина. Неподалёку на гранитной плите широкой лестницы сидела девушка в белом сари. Я присел сбоку. Большие чёрные глаза её с длинными выгнутыми ресницами широко раскрыты, в зрачках — будто белые капельки — маленькие тадж-махалы.

От входных ворот к мавзолею тянется длинный узкий водоём. Сейчас он высох, но скоро начнутся муссоны, и чудо-мечеть будет купаться в голубой глади воды. По сухому дну водоема шмыгают ящерицы, а по стриженой травке, нюхая воздух, перебегают полосатые бурундучки. Голос гида тих и монотонен.

— Этот водоём и «восемь садов» вокруг него символизируют рай. Шах-Джахан создал рай на земле возле уснувшей навеки жены, которая была в его жизни всем. Их сердца бились как одно. Рука Мумтаз-Махал всегда лежала в его руке. Такой любви больше не было и не будет на земле.

Гид внимательным взглядом обвёл наши лица, но никто не прекословил ему, и он удовлетворённо продолжал:

— Их страсть воспевали фонтаны и чудесные разноцветные птицы… У людей не нашлось слов, чтобы выразить силу их чувства…

…Позднее, в Джайпуре, во дворце ныне здравствующего магараджи, я увидел два рисунка цветной тушью с изображением легендарной Мумтаз-Махал.

Мягкий овал лица, маленький рот с тонкими губами, чуть изогнутые чёрточки бровей. Поражали узкие длинные глаза, зрачки которых еле-еле выглядывали из-под верхних век. Невысокий лоб, толстоватая шея.

На другом рисунке она сидит с Шах-Джаханом. Сидят на ковре в белой беседке. В правых руках у обоих золотые чарочки, левые соединены (прав-таки был наш гид).

…Мы снимаем сандалии и заходим в огромный сказочный мавзолей Тадж-Махал. Под ногами холодноватые, скользкие камни, отшлифованные пятками миллионов паломников и туристов. Голову кружит приторный запах курений. Дневной свет проникает сквозь резные мраморные решетки окон, боковых дверей. Дым в белых узких полотнищах света медленно течёт, извивается, играет.

Посреди мраморное надгробие Мумтаз-Махал. Оно расположено с идеальной симметрией по отношению ко всему двору, к саду и самому мавзолею. Отсюда, из темноты, виден залитый солнцем яркий мир жизни.

Надгробие из белого мрамора. Но, видимо, от освещения мрамор кажется желтоватым. Всё надгробие испещрено цветами и узорами из драгоценных камней. По краю плиты стелется узкий поясок орнамента — сотни крохотных цветиков алого мака. Каждый мак из тридцати двух камешков граната. Под светом фонарика гида они будто капельки крови.

Служитель даёт мне два мокрых лепестка алой розы и белый, тугой, будто из воска, цветок лакового дерева — четырёхкрыльчатый, с приятным ароматом. Я кладу его на надгробие, а розовые лепестки тихонько растираю в ладони — на счастье, так гласит индийское поверье.

Сзади доносится размеренный профессиональный голос нашего гида:

— В 1631 году здесь положен первый камень. В уме Асфонди, великого архитектора Индии, уже жила эта гробница. Двадцать тысяч безымянных индусов строили Тадж-Махал. Семнадцать лет возводили, пять лет отделывали детали.

Высота мечети семьдесят пять метров. Она стоит широко, и окружающее раздолье несколько приземляет её. Обратите внимание на стены, здесь, внутри, и там, на солнце, по белому мрамору чёрной вязью написаны изречения из Корана…

Гид умолкает. Тихонько провожу кончиками пальцев по холодному надгробию Мумтаз-Махал.

Вдруг странный крик. Гортанный, резкий. Это наш гид демонстрирует ещё одну достопримечательность. Эхо бродит под куполом мавзолея двадцать секунд.

К гиду сразу же пристают служители. Крикнул — плати. Нехотя, долго торгуясь, он всё же отдаёт им рупию.

На лице у гида написано недовольство, и он сердитыми жестами быстро увлекает всех нас за собой. Многие почему-то поспешно покидают гробницу. Я на минуту задерживаюсь. Хочется побыть здесь одному.

Ещё раз подхожу вплотную к стенам. Дивная мозаика. Ощущение мрамора теряется. Будто это не твёрдый минерал, а мягкая древесина. Резная загородка из белого мрамора в середине гробницы словно соткана из сказочных кружев, которые могут присниться только в детстве.

Прощальный взгляд за загородку, туда, где слева от надгробия Мумтаз-Махал стоит такое же, другое. Оно нарушает симметрию, разрушает идею гробницы — рядом с женой прах султана Шах-Джахана.

Мумтаз-Махал умерла молодой. И это хорошо, ибо проживи она чуть дольше, ей пришлось бы увидеть страшное.

В тот же день мы побывали в старой крепости, где двести тридцать лет назад счастливо жили Шах-Джахан и Мумтаз-Махал. Над стеной форта белеет узкая беседка из белого мрамора. Знакомые причудливые узоры мраморных решёток, тонкий орнамент из разноцветных камней. Это покои Мумтаз-Махал. Покои счастья и горя. Почему горя? Потому, что после смерти жены падишах провёл здесь самые худшие свои годы.

Худшими были последние семь лет, когда родной сын, захватив силой престол, заточил отца, Великого Могола, в этих покоях. Семь лет ходил старый Шах-Джахан по небольшому балкончику, где сейчас стою я. О чём он думал? О вероломстве, о сыновней неблагодарности? О прошлых ласках любимой жены?

Молился ли он богам или проклинал их?

Отсюда, из мраморной беседки, он глядел на Тадж-Махал! Бело-розовое чудо отражалось в зеленоватой реке Джамна.

Семь лет! Десять шагов вперёд, десять шагов назад. А гробница сияла нестерпимым блеском. Он смотрел на неё днём, смотрел ночью, когда она напоминала большую жемчужину на чёрном широком поясе Джамны.

Может, он плакал. Может, от слёз он и стал слепнуть. Наступил день, когда он не мог уже разглядеть белый купол с четырьмя минаретами.

Тогда впервые старый султан позвал к себе сына.

— Нет, не беспокойся. Мне не нужен трон. Мне нужно зеркало. Вот сюда, на эту стену.

Сын был милостив. Зеркало нужно отцу, пожалуйста. И он велел вставить зеркало в мраморную облицовку беседки. Правда, оно размером в детский ноготь, но если вставить большое, то это нарушит красоту материнских покоев, рассудил сын.

Последние годы Шах-Джахан провёл у этой стены стоя, он не отрывал слезящихся глаз от крохотного зеркальца в белой мраморной стене.

Я долго приноравливаюсь, кручу головой, поднимаюсь на цыпочки и, наконец, нахожу это зеркальце, вижу отражённый в нём крохотный Тадж-Махал.

Отражение точно такое, как в чёрных глазах у той девушки в белом сари. Будто слеза.

Октябрь 1974 года. Мои давние московские друзья, коллеги из Центрального телевидения, включили меня в группу советских журналистов, приглашённую на празднование Дня газеты «Унита». Были сборы недолги, и вот 14 октября мы ступили на древнюю землю Рима.