Анатолий Гордиенко - Давно и недавно

Она буквально потащила меня куда-то туда, откуда шёл запах яичницы с беконом.

— Вот смотрите. Сеньор ещё не носит очки? А я уже даже сплю в них, плюс четыре и половина. Вы догадываетесь, сколько мне лет? Смотрите, сеньор руссо, смотрите. Вот наша история. Тут все владельцы кафе, тут мои дед и прадед. Они перед вами.

Со стены смотрели на меня бородатые дяди в сюртуках в жилетках, дамы в платьях с глухим воротом. Один ряд, второй, третий. Старые акварельные и масляные портретики сменились дагерротипами, фотографиями начала двадцатого века. Завершался последний нижний ряд фотографией очаровательного голыша, лежавшего кверху попой и повернувшего к нам очаровательную пушистую головку.

— Сеньор руссо, не смотрите так пристально на обнажённую женщину. Вы её узнаете? Да, это я. У меня здесь легкомысленный возраст — шесть месяцев. Тогда наше кафе процветало. Писатели сидели у нас с утра до вечера. Народ слетался к нам, как пчёлы на цветы, поглазеть на знаменитостей. Как известно, наша жизнь — театр, а все мы в нём актеры. А что я имею теперь? Одни хлопоты. Мэрия повернулась задом. Повсюду нефтяной кризис, арабы завернули кран на трубе. Цены на бензин подскочили. Я разоряюсь. Ух, уж эти мне арабы… Сеньор руссо не араб? Вот и хорошо. Спросила на всякий случай. Россия любит арабов, так пишут газеты. Может, закрыть кафе? Мне уже столько лет, что некоторые посетители спрашивают, дружила ли я с Гоголем? Вы любите Гоголя? Глупый вопрос, всё видно по вашим глазам. Пойдёмте к Гоголю. Почитайте, что Гоголь сказал о Риме. Нет, вы почитайте внимательно. Почитайте или запишите, а я пойду звонить в мэрию и приду через десять минут.

Я внял словам очаровательной хозяйки и записал. Вот они, эти записи:

«О России я могу писать только в Риме. Только там она предстоит мне вся, во всей своей громаде. А здесь я погиб и смешался в ряду с другими…

…В Риме я писал пред открытым окном, обвеваемый благотворным и чудотворным для меня воздухом…

Рим, наш чудесный Рим! Рай, в котором ты живёшь мысленно в лучшие минуты твоих мыслей. Этот Рим увлёк и околдовал меня…

Всё, что мне нужно было, я забрал и заключил в себе, в глубине души моей. Там Рим как святыня, как свидетель чудных явлений, совершившихся надо мною, пребывает вечен…»

Все эти факсимильные копии тоже были помещены в большую раму под стеклом. А составлена эта подборка, как гласила надпись внизу, 21 января 1902 года, к пятидесятилетию со дня смерти Гоголя.

Тут же в раме были и другие страницы других знаменитых писателей мира, я было начал их читать, но сеньора Антуанетта взяла меня под руку и повела к столику Гоголя.

— Именно здесь, за этим столиком, Гоголь сочинял «Мёртвые души», — продолжила хозяйка, будто не было остановки в нашем разговоре. — На улице жарко, в домах душно, а здесь прохладно. Приходил он ранним утром. Писал до обеда, пока мало посетителей. Официант отгонял зевак. Нет, что ни говори, а Гоголь — это скала. Конечно, он мог бы жениться. За него даже итальянка пошла бы. Нет, гулякой он не был. И вино редко пил. Смеялся тоже редко. Так вспоминал мой дедушка. Художники — те гуляки и пьяницы. Ну, может, не все. А у вас бензин не подорожал? А газ? Что делать с этими арабами? Своим краном они скоро будут управлять миром. Хочу — открою, хочу — закрою…

Разговор про арабов пошёл уже по третьему кругу. Мучительно хотелось посидеть одному. Понимал, что надо заплатить за кофе, достал кошелёк.

— Сеньор руссо, как можно! Русских мы угощаем за счёт заведения. Вы меня огорчили.

Я достал из кофра красивый фотоальбом о Кижах. Антуанетта прижала его к груди, закатила глаза. Как можно короче я рассказал о нашем чудо-острове. Полистали альбом.

— О, деревянный темпель! Что может быть лучше дерева! Это мне? Такой подарок! Я принесу вина. Нет, нет, не держите меня за руки.

Антуанетта принесла два бокала. Вино было терпким и несладким.

— Ну как?

— Дивное вино.

— А я добавлю — дорогое вино. Такое вино любил мой папа.

Наступило молчание. Пора уходить. Но хозяйка меня не отпустила, повела в библиотеку, в отдельную комнату, которая была тут же в кафе.

— Садитесь, работайте, сеньор руссо. Здесь много книг на разных языках. Говорят, что есть книги с пометками Гоголя. Лично я не верю: культурный человек не станет писать на книге.

Целый час я провёл в библиотеке среди царства старинных книг в кожаных переплётах с золотым тиснением. Думал: здесь сидел Гоголь, дышал этим воздухом, брал с полки книги, которые беру я.

Кафе "Greco" в XIX веке. Открытка.

Антуанетта будто почувствовала, что я собираюсь уходить. Она принесла книгу почётных посетителей. Я стал упираться, мотал головой.

— Вы журналист. Вы такой необычный. По глазам вижу — сочиняете стихи. Пишите в книгу, пишите, я настаиваю.

«Спасибо, что любите нашего Великого Гоголя так же, как и мы любим его в России. 16 октября 1974 года», — написал я.

Я понял, что за библиотеку надо ещё что-то подарить сеньоре Антуанетте, и стал незаметно шарить правой рукой в кофре. Где матрёшки, почему оставил в гостинице? Открытки не надо, уже есть альбом. Пачку сигарет с палехским рисунком? Даме? Нонсенс. На дне нашарил пару значков. В Москве нам сказали: едем к братьям по партии, для подарков купите значки с изображением Ленина. Значки нравились рабочим типографии, охотно их принимали и журналисты «Униты».

— Что вы там ищете?

— Вот ещё вам. Подарок.

На свет божий я извлёк алюминиевого Ильича. Лобастая голова вождя мирового пролетариата, знакомая и привычная, была изображена на фоне широкого алого флага. Ни имени, ни даты. Зачем? Ленин всегда живой.

Антуанетта бережно приняла значок, положила в левую руку и мигом прижала её к сердцу.

— Муссолини! Дуче! Мой Муссолини, мой Бенито! Грациа, грациа, спасибо! Огромное спасибо, сеньор руссо!

Не отпуская руку от сердца, она перешла на итальянский и говорила, говорила, пока у неё не пошли слёзы. Что мне делать? Как быть? Мысль моя металась, как канарейка в клетке, увидевшая крадущегося кота. Уйти? Нет, надо сказать. Я не имею права молчать! Сказать гневно, как отрезать.

— Мадам, — сказал я громко и твёрдо, почему-то употребив слово «мадам». — Это не Муссолини. Это великий Ленин.

Бабушка Антуанетта молчала долго. Отвела руку от сердца. Наклонив голову, поправила очки и вдруг вскричала:

— Ленин, конечно, Ленин! Правильно! Великий Ленин! О, эта глупая старая голова! Конечно, Ленин! Такой же большой лоб…

И Антуанетта принялась целовать Ленина. Значок пытался выскользнуть из её натруженных рук, но она его подхватила и снова поднесла к накрашенным губам.