Анатолий Гордиенко - Давно и недавно

Через несколько минут к нему подошёл второй мужчина и вынул из кошелька рубль. Вскоре подошёл третий и тоже показал рублёвую банкноту. Стейнбека поразило, что всё это они делали молча, без единого слова. Троица зашла в магазин, Стейнбек за ними. Там мужчины купили бутылку водки, вышли на улицу и, зайдя за угол, отмерив ногтем большого пальца невидимую черту, по очереди осушили бутылку из горлышка. Всё это тоже молча. Увиденное потрясло Стейнбека. На следующий день он опять пришёл к тому самому продмагу. И сцена повторилась и раз, и два.

Осмелев, Стейнбек сам вынул рубль. Через пару минут ему ответили тем же. Подошёл и третий. Пили молча, без закуски, занюхивая тыльной стороной ладони.

На третий день Стейнбек напился до чёртиков, осел у магазина и его увезли в вытрезвитель.

Американец очнулся под утро, долго не понимая, где находится. Что-то похожее на гостиницу, на казарму. Железные неподвижные кровати, белое, не очень свежее бельё, храпящие по-солдатски мужики.

Над ним наклонился милиционер. Стейнбек понял это по форменной фуражке, по кителю с погонами.

— При вас нет никаких документов. Как ваша фамилия будет, гражданин?

Стейнбек знал только одну фразу по-русски. Он зазубрил её по настоянию друзей. На всякий пожарный случай. Чётко, отделяя слово от слова, Стейнбек произнёс:

— Я известный американский писатель.

Милиционер поднёс руку к козырьку фуражки, отдавая честь, улыбнулся и бойко сказал:

— Рад вас приветствовать, гражданин Хемингуэй!

Стейнбека отвезли в гостиницу. Милиционер, вытрезвитель, милицейская машина, магазин — всё это очень понравилось писателю. Свои впечатления о Советском Союзе Джон Эрнст Стейнбек назвал «Как я стал Хемингуэем».

…Ещё не затих наш смех, переходящий в жидкие аплодисменты, как вперёд вырвался всеобщий любимец Дома журналистов Володя Шахназарян, заведующий отделом информации ереванской газеты «Коммунист». Он как бы продолжил начатую тему:

«Стейнбека привезли в Армению. И первым делом поехали к нашему народному художнику Мартиросу Сарьяну. Тот быстро оглядел писателя и сказал, что великий художник хочет написать портрет известного американского писателя. Причём писать он хочет немедленно, прямо сейчас. Предупредил — пишет портреты только наедине с объектом. Всех выгнал из мастерской. Посадил посреди зала Стейнбека, схватил палитру, кисти и начал быстро бегать вокруг него и ещё быстрее говорить на странном для американца гортанном языке. Говорил то громко, то шёпотом:

— Ах, какие у тебя глаза, американчик. О, как здорово я напишу эти глаза. А какая у тебя борода, приятель. Я здорово напишу твою бороду. А какие у тебя толстые, плотоядные губы, американчик…

Сарьян кружил то быстро, то медленно и в такт движению растягивал слова. Мастер очень близко подбегал к Стейнбеку, горячо дышал ему в ухо, пытался потеребить его бороду. И всё что-то приговаривал, приговаривал.

Когда Сарьян наконец-то цапнул его за бороду, Стейнбек не выдержал, закричал страшным криком. Сбежались люди. Стейнбек, заикаясь, сообщил: старик сходит с ума. Домочадцы и сопровождающие лица принялись просвещать писателя. Перебивая по-восточному, по-кавказски друг друга, они ласково внушали, что когда великий Сарьян пишет портрет и когда берёт в натруженные руки свои золотые кисти, мастер становится молодым и дерзновенным. Да, разговаривает, приговаривает. Так у него всегда. Действительно, слова сыплются как из рога изобилия. Но это помогает художнику проникнуть в суть человека.

Таков наш Сарьян — наивное дитя заоблачных гор…»

Оба эти рассказа я записал сразу же, ночью. Радуюсь сегодня, читая их. Память — не очень надёжная штука.

…В нашем Доме отдыха я давно приметил эту колоритную пару. Он высокий, широкоплечий, полноватый, лысоватый, она изящная, худенькая, черноволосая. Она всегда держит его под руку. Он с портативной импортной кинокамерой. Снимает всё, что видит, да всё панорамы, панорамы — первый признак начинающего кинолюбителя. Однажды я намекнул ему об этом недостатке. Он просто, как-то по-детски виновато выслушал меня и, узнав, что я работаю на телевидении в киноредакции, стал просить, дабы я взял над ним шефство.

Так мы познакомились, а после и подружились. Юного кинооператора, которому было лет шестьдесят с хвостиком, звали Александр Сергеевич, его жену — Татьяна Михайловна. Ей лет сорок пять. Москвичи. Он руководит солидным ежемесячным естественно-научным журналом «Природа», издаваемым Академией наук.

— У меня любовь к кино давняя, — сказал мне Александр Сергеевич. — Сразу после войны меня назначили заместителем Большакова. Знаете, кто это? Должны знать. Иван Григорьевич Большаков — фигура первой величины, министр кинематографии при Сталине. Кстати, я был знаком с Иосифом Виссарионовичем. Не один раз ходил к нему с докладом, сидел рядом на кинопросмотрах.

— Впервые вижу человека, который… — молвил я, запинаясь. — Помните эти встречи? Можете рассказать?

— Давайте после ужина. После еды у меня всегда хорошее настроение, Таню позовём.

— У меня другое предложение, — сказал я. — Не согласитесь ли вы прийти в наш клуб «Шахерезада»?

Я рассказал Фёдорову о тутошних посиделках, и вечером Александр Сергеевич с Татьяной Михайловной присоединились к нашей компании.

Рассказ Александра Сергеевича Фёдорова

Я вам поведаю только один эпизод из общения с Вождём. Этот рассказ можно назвать так: «Товарищ Сталин — человек с юмором».

Ну, вы, конечно, знаете, что Сталин любил театр, неплохо знал русскую литературу — классику и современность, сам баловался стихами в юности, но, мне кажется, что больше всего он любил кино. Он мог часами просиживать в просмотровом зале, смотреть художественные фильмы, документальные ленты. Всегда выделял кинохронику, особенно военную. Смотрел немецкие выпуски, американские, наши. Иногда сетовал, косясь в нашу сторону, дескать, немцы и американцы снимают лучше. Большаков тихо оправдывался, что у них кинокамеры лучше, знаменитая цейсовская оптика, то да сё.

Каждый фильм перед тем как выйти на экраны страны должен был получить одобрение Хозяина. Все фильмы, киножурналы смотрел до самого конца.

Художественных картин в войну и сразу после войны мы делали, конечно, до обидного мало. «Мосфильм» и «Ленфильм» находились в эвакуации, жилось им там не ахти как, а когда вернулись домой, надо было всё начинать сначала. Первым делом восстановить базу. Не было добротных сценариев. Многие сценаристы не вернулись с войны. Кинорежиссёров оказалось столько, сколько пальцев на одной руке, цветную киноплёнку немецкие спецы, вывезенные нами из Германии, никак не могли освоить в цехах знаменитой Шостки на Украине.