Анатолий Гордиенко - Давно и недавно

Вернувшись, я сразу доложил Сталину. Тот внимательно выслушал, а когда я замолчал, выругался, но так тихо, что я не разобрал слов.

…В Китае в верхах царила знакомая обстановка. Как мои китайские коллеги, руководители кинематографии, культуры, боялись Мао! У нас ноги подкашивались, когда мы входили к Сталину, и у них то же самое.

Во время моего визита, если предусматривался приём у Председателя Мао, ко мне приставлялся специальный фотограф на все дни пребывания в Китае. Вначале шла культурная программа — музеи, библиотеки, затем деловая часть — встречи с кинодеятелями, подписание договоров о сотрудничестве, и в конце — приём у товарища Мао. Перед отъездом вручался альбом в кожаном переплете с золотым тиснением «Товарищу Фёдорову от Мао Цзэдуна». Вот они стоят в шкафу. Берём любой. Первая страница — наша делегация в кабине товарища Мао. Угощение чаем. Обратил внимание, как сидит Мао? Он восседает на возвышении, а мы внизу, у его ног. Он над нами. Он — Бог! Речь его бесцветная — ни сравнения, ни образа. Юмора нет и в помине. Лицо какое-то женское, невыспавшееся. Движение рук вялое, глаза застывшие, тусклые. Улыбался редко. Вот Сталин, ежели улыбнётся, так это же солнышко ясное!

Помню, сдавали Сталину фильм сразу после войны. Кинорежиссер Фридрих Маркович Эрмлер, талантливый, вдумчивый. Фильм о нашем полководце, генерале. События разворачиваются в поворотном пункте войны, во время Сталинградской битвы. Главная мысль: наши генералы умнее, человечнее. Они наши, из народа. Конечно, Сталинград, Сталин — в общем, понятно, хитрый Эрмлер всё учёл. Фильм, кстати, вышел добротный. Эрмлер назвал его «Генерал армии».

Сталину фильм понравился. Он не скрывал своего удовлетворения. Как он улыбался! Но одно замечание всё же сделал.

— Фильм нужный и важный, — сказал он. — Вот только название… Нет, название отвечает сути. Всё так. Только слово «генерал» ещё не прижилось в советском народе, слово из той, давней жизни. Пока я смотрел картину, у меня родилось своё название: «Великий перелом».

— Правильно, товарищ Сталин. Верно. Отвечает замыслу и духу, товарищ Сталин, — тут же заговорил Большаков, опытный дипломат и царедворец.

— Не спешите, — улыбнулся Сталин. — Посоветуйтесь в коллективе. Подумайте, не суетитесь…

Конечно же, фильм мы выпустили с названием «Великий перелом». Кстати, название действительно верное: именно «перелом» и именно «великий».

…Из Малаховки Татьяна Михайловна возвращалась всегда под вечер. И всегда к тому моменту, когда разгорячённый Александр Сергеевич звонил знаменитому кукольнику Образцову с тем, чтобы нам ехать к нему в гости, или актрисе Татьяне Самойловой, которая немедленно должна всё бросить и ехать к нам, на Малую Якиманку.

Тактичная мягкая жена Александра Сергеевича останавливала эти затеи, рассказывала о Малаховке, об отце, который любезно согласился повидаться с дочуркиным другом, журналистом из Петрозаводска. Об отце Таня говорила, что он работал художником в Большом театре и по его замыслу был поставлен знаменитый балет «Красный мак».

Через пару дней, в воскресенье, мы, нагрузившись сумками и коробками с продуктами, сели в такси. Путешествие было неутомительным, и вскоре мы шли по тенистым, тихим улочкам Малаховки.

Стояло тёплое лето 1966 года. К дому подошли не умаявшись. Дом большой, двухэтажный, деревянный. Его от солнца укрывали большие ели. На крыльце нас встретила крепкая низкорослая женщина деревенского вида средних лет.

— Михаил Иванович уже трижды посылал меня на улицу, — сказала она серьёзно. — А вас всё нет и нет.

На первом этаже большая комната. Справа широкие окна, а слева, на стене, женские портреты. Все одного довольно большого размера. Красивые женщины в белых платьях.

— Это папины жёны, — сказала весело Таня.

Прямо перед нами темнел целый ряд икон. Все на толстых досках, некоторые доски выгнуло время.

— Иконы папа начал собирать ещё в молодости. Тут шестнадцатый — семнадцатый века.

Я остановился, замер. Борис и Глеб на лошадях. Лошади косматые, одна светлой масти, другая тёмной. Низ иконы украшал необычный узор из голубых незабудок на золотом фоне.

— Я уговаривала папу отдать иконы в Загорск, в Лавру. Но другие наследники не согласны.

Мы поднялись по деревянной лестнице на второй этаж. Небольшая комната больше похожа на зальчик музея. У открытого окна спиной к нам сидел широкоплечий седой человек в красивом твидовом пиджаке. Он повернулся. По лёгким серебристым волосам, по пробору шла чёрная муаровая повязка. Узкая на голове, она расширялась у лба и широкой частью закрывала глаз. Прекрасное, строгое, умное лицо от этого становилось ещё более прекрасным, таинственным и привлекательным.

Старик рассматривал меня внимательно единственным глазом. Естественно, я уже знал, что это Михаил Иванович Курилко. Ему восемьдесят шесть лет. А Таня, Татьяна Михайловна, — самая младшая, самая любимая дочка.

Михаил Иванович меня спрашивал о Петрозаводске, о нашем театре, какие спектакли идут, кто в театре главный художник. Я назвал фамилию Скорика. Оказалось, что Скорик учился у Курилко, в Суриковском институте.

— Вам Таня показала моё собрание икон? Что вам понравилось?

— Борис и Глеб, — ответил я, не задумываясь.

— Почему?

— Они ехали в Любеч на съезд князей. Мне знакомы эти места. Мой отец после войны работал лесничим Любечского лесничества. Это первое. А второе, я никогда не видел незабудок на иконах. Наш Север богат иконами. Слава Богу, сохранили люди. Чудесные иконы в Кижах. В нашем Музее изобразительных искусств в Петрозаводске много редких икон. Приезжайте в гости.

— Я рад, что вы приметили незабудки. Эту икону писал лирик, поэт. Они ведь ехали весной. Всё цветет. Дорога через приднепровские луга, среди разнотравья. Борис и Глеб юные, полные надежд. За что их убили? Первые святые на Руси. Негоже нам забывать их, говорит художник и рисует не абы что, а незабудки. Именно незабудки! Чистые, божественные, голубые, как небо. На иконах не рисовали цветы. Не принято. Но этот мастер не побоялся нарушить каноны. Решился! Великое дело — решиться.

И тут я увидел, как из единственного глаза Михаила Ивановича выкатилась крупная чистая слеза и поползла по матовой щеке. Надо было сменить тему, и я спросил, отчего у его обручального кольца такой необычный соломенный цвет.

— Это кольцо особое, памятное. Я сделал его из самородка, найденного на колыванских россыпях в Сибири, — ответил враз повеселевший Курилко, одобрительно глядя на меня.

От разговора меня всё время отвлекали картины, висевшие передо мной. Ничего подобного я никогда нигде не видел.

Картины одного формата, почти квадратные, где-то шестьдесят на пятьдесят сантиметров, в необычных гладких рамах.