Анатолий Гордиенко - Давно и недавно

— Профессор Иордан говорил, что в таких маленьких амфорах хранили розовое масло. Вон там, за Каварной, есть мыс Калиакри. Там двадцать пещер — в них мы находили большие амфоры, а вот эти вылавливали только в море, вон в тех местах. Там гибли в штормах корабли греков. В Каварне жили греки, они торговали с Венецией. Вон там белели их паруса. Закрой глаза… Ты не знаешь Иордана? Приезжай в следующем году, Иордан приедет с командой нырять в море. Ты ему понравишься…

— Может быть такое, Василий Васильевич, что амфора сделана женскими руками?

— Гончарами были мужчины, но я понимаю тебя…

— Мне кажется, я чувствую тепло их рук.

— Я должен ещё рассказать тебе о звёздах и о цветах… И ещё о музыкальных инструментах…

Слушай о цветах… Почему люди не знают цветов? Такое сейчас счастливое время, а люди мало любят цветы.

Вон там, справа, цветут розы. Они есть разные, как и мы, люди. Есть светлые, в них спит девичья слеза чистоты, есть чёрная, в ней притаилась ночь, а красная — это губы… Всё ли ты понимаешь?

— Да. Говори, говори…

— Сирень у нас называют люляк, может, это слово оттуда, из Турции. Фиалки мы называем теменушками… Подснежники — кокиче, а безвременники — минзухар. Безвременник — мой цветок. Чему ты улыбаешься, сынок?

Всходило солнце, нежное, большое, розовое и чистое. Выходило из моря, вымытое и очень родное, почему-то очень родное в это утро. Даже цикады замерли, даже волны притихли. Вдруг дохнул ласковый тихий ветерок. И в этой тишине я услышал, как запела амфора.

— Никак поёт? — спросил старик.

— Да…

— Это, говорят, на счастье… Утром поют большие раковины и амфоры, но надо знать ветер и уметь держать амфору.

Амфора пела долго.

Море начало менять цвета: к горизонту синее, а внизу, на отмели, зеленоватое, слева вдали стало вдруг ярко-бирюзовым — может, потому, что вдалеке заалела под лучами плотная чешуя черепичных крыш рыбацкой деревушки.

— Пойдём, пора, — сказал Васил.

Мы спускаемся к морю. Старик медленно сходит по тропинке, как всегда останавливаясь и всматриваясь в солнце. Так он делал всю жизнь, и от этого лицо его стало правдивым и честным. Их было трое — он, Васил, море и солнце.

«Тальян» вчера мы поставили сразу за скалами. С высоты сеть казалась чем-то загадочным, поплавки, как бусины. Поставить сеть — это большое уменье, каждый раз «тальян» ставят иначе.

Рыбы было намного больше, чем всю эту неделю. Значит, снова худенькая приёмщица Албена повесит перед конторой кооператива на большой доске, небрежно выкрашенной к Пасхе застарелой краской цвета переспелых вишен, «молнию»: «Берите пример с пенсионера Басила Николова».

Рыба билась в лодке, плескала в лицо водой. На лице застывали чешуйки, на губах сохли солёные капли.

— Эй, рыбаки! Доброе утро!

— Привет, — прокричал я в ответ.

На берегу стояли Марек и Марион. Они подтянули к причалу нашу лодку.

— Ну как улов?

— Вы сегодня так поздно гуляете, дети? — не то укоризненно, не то печально спросил Басил.

— Ну не сердись на нас, чичо Васко, — сказала Марион.

Я перевел её слова с немецкого. Старик медленно улыбнулся и протянул обе руки к солнцу. Руки в локтях у него не сгибались от ревматизма, и от этого издали казалось, что старик держит солнце прямо перед собой.

— Солнце…

Марек — поляк, Марион — немка. Они познакомились здесь, в Златних Пясцах, живут на одном этаже со мной, в Доме журналистов. Он — газетчик, она — техник в типографии. Языка друг друга они почти не знают, и я иногда перевожу им; они не обижаются, если это выходит у меня плохо. Они не так молоды. Их отцы убиты на последней войне. Марек с матерью один год был в Освенциме. Когда я это переводил, Марион глотала воздух, и её серые, всегда удивлённые глаза медленно наполнялись слезами.

Марек знает русский, и старик Басил слышал об этом. Чичо Васко знает, что такое Освенцим: пошёл двадцать шестой год, как у него нет единственного сына Петко, борца за народное дело, сгинувшего в немецком лагере смерти.

— Переведи ему, что сегодня сказочное утро. Что сегодня солнце, как роза, — просит меня Марион.

— Переведи ей, что я хочу, чтоб она стала моей женой, — просит Марек.

— Я это уже переводил, — отвечаю я.

— Пойдёмте слушать, как поёт амфора, — приглашает старый рыбак. — Амфору я подарил Татьяне в день нашей свадьбы. Больше у меня ничего не было. Вот он, я зову его внуком, приехавший сюда на тёплый берег с далёкой холодной родины моей жены Татьяны Ивановны, сказал вчера, что эта амфора была наполнена не маслом из розовых лепестков, а нашей любовью…

— Он прав, — отвечает Марек.

— Это хорошо, что вы с ним похожи, — с трудом подбирает русские слова Василий Васильевич, глядя в мои глаза.

— И человек должен быть наполненным вечной любовью к людям, к траве, к солнцу, — говорит Марион.

— Как амфора розовым маслом до самых краёв, — говорю я.

— И помнить свои корни. Помнить прадедов, — говорит Васил Николов.

В Агру мы прилетели под вечер. Наскоро приняв освежающий душ, я вышел за ворота отеля и сразу же был окружен тесным кольцом велорикш.

— Сааб хочет увидеть старинную крепость Моголов?

— Сааб желает побродить по Старому Базару? — кричали они, отпихивая друг друга.

— Нет-нет, — сказал я, решительно отмахиваясь ладонью.

Индия. Апрель 1967 года.

Я пошёл один по тихой улице, заросшей тропическими акациями и толстыми баньянами. Но сзади меня вкрадчиво шелестели шины.

— Сааб, Тадж-Махал надо видеть только ночью при полной луне. Всего пять рупий, по рупии за километр, а назад бесплатно, — молил на плохом английском рикша.

Медленно подбирая слова, я ответил, что я русский, а это значит, что я не ездил и не буду ездить на людях, пусть даже эти люди на велосипедах. Ему, рикше, следует искать американцев, англичан, слава богу, их полно в Агре, этой индийской Мекке.

Рикша не отставал.

— Поехали. Тадж-Махал ночью, словно жемчужина…

Он был невероятно настойчив. А что ему оставалось делать — его гнала нужда. Я, положив ему в руку монетку в одну рупию, повернулся и пошёл назад в гостиницу.

Утром мы сели в автобус туристской фирмы и поехали к сказочной гробнице, известной всему миру так же, как египетские пирамиды или Эйфелева башня.

Солнце ещё не было жестоким, и голова работала с привычной ясностью.