Анатолий Гордиенко - Давно и недавно

Потом уже Александр Аркадьевич Галич вернулся в Россию. Песнями своими вернулся. После своей странной смерти в Париже в 1977 году. «Я, конечно, вернусь», — пел он при жизни; ан нет, не вышло, не судьба.

Тогда, в Болгарии, Галич интересовался моими стихами, но я многие не помнил на память. Он расспрашивал о моих пьесах. Две пьесы я написал в своей жизни: одну для телевидения, другую для театра. Слава богу, они не увидели света. Ибо это были всё же не очень зрелые вещи, а темы, которые я пытался разрабатывать, оказались недолговременными.

Как-то Галич спросил меня, что я думаю о нашей нынешней жизни.

— Серая, как штаны пожарника, — ответил я весёлой фразочкой. Ответил так смело, ибо мы были наедине.

Александр Аркадьевич преподал мне тогда некий краткий курс неприятия тоталитарного режима. Говорил он непривычно резко, горячо. Крамольные речи его вызывали у меня двоякое ощущение: я и соглашался, и не соглашался. Я сопротивлялся: дескать, не всё так плохо, есть достижения в науке, в национальной политике. Галич это всё умело парировал, говорил яростно, убеждённо. Чувствовалось, что всё это им выстрадано, что об этом думано-передумано. Запомнились его слова о роли поэтов-буревестников, о роли миннезингеров — бунтарей с гитарой, будящих спящую страну.

Вот слова Александра Галича, записанные мной в блокнот: «У нашего народа преждевременно состарились души. Мы, работники культуры, должны разбудить людей от вековой спячки, от вечной боязни. Человек рождается свободным. Нельзя жить скучно!»

Однажды, лёжа на пляже, мы заговорили о городском романсе, о лагерных и воровских песнях. Я сказал, что моя юность прошла в Одессе, и что я жил близ Привоза на знаменитой Молдаванке, и что я записывал понравившиеся мне песни у мелкого ворья, которое по вечерам собиралось в Ильичёвском парке. Александр Аркадьевич оживился, даже обрадовался. Юность Галича прошла тоже на юге, в Днепропетровске, оттуда и у него, как он сказал, любовь к уличному фольклору. Эта тяга к уличным песням чуть не вышла ему боком во время учёбы в Литинституте. Потом эта тема ушла у него в сторону, Галич начал писать пьесы, киносценарии. Его фильмы «На семи ветрах», «Верные друзья» полюбили и стар и млад.

— Не так давно мы создали в Москве песенный театр, — рассказывал мне Александр Аркадьевич. — Пришли молодые, азартные ребята, дело закрутилось. После спектаклей, вечеринок мы иногда, с оглядкой, пели воровские или, как их ещё называют, блатные песни. Говорят, песня — душа народа, так вот, в этих песнях есть тоже частица души народа, ведь треть нашего населения сидела. Это — наша жизнь, как ты ни крути. Сочиняли песни не только урки, сочиняли в лагерях и люди интеллигентные, талантливые. Сколько их, лагерей-то! Они, как прыщи, как язвы. От вашей Карелии до Магадана.

— Много собрали песен? — спросил я.

— Тысяча и одну.

— Неужто?

— Век свободы не видать, — засмеялся Галич и поддел большим пальцем верхний зуб.

И мы стали соревноваться. Назову песню — Галич кивает головой: знает. Одна, вторая, десятая. «Граждане, послушайте меня», «Я миленького знаю по походке», «Люби, детка, пока я на воле», «Дождик капал на рыло и на дуло нагана», «Вспомни-ка, милка, ты ветку сирени», «На столе лежит покойничек»…

— Ну, хорошо, хорошо. А вот эту знаете?

— Знаю, — отвечал азартно Галич.

— А вот эту?

— Конечно, знаю, завтра спою.

— И эту знаете, Александр Аркадьевич?

— Есть в моем гроссбухе. Есть.

Тогда я пустил в ход товар более крупного калибра — еврейские песни: «На Дерибасовской и угол Ришельевской», «Ах, поломали мине ножку, ха-ха», «Шли мы раз на дело, я и Рабинович», «Жил я в шумном городе Одессе», «Оц-тоц, Зоя». Ну и, наконец, ту, которую любил мой одесский дружок Гриша Мостовецкий. Я даже спел, пританцовывая фигурами из «фрейлекса»:

Всё это у Александра Аркадьевича было в той толстой заветной тетради — гроссбухе. Из всего моего запаса Галич не знал только одну песню, и я её тут же записал ему:

…Быстро пролетел месяц. 22 мая 1963 года, на прощальном банкете Борис Савельевич Ласкин прочёл только что испечённые стихи в адрес Дома, в адрес доброго Петра Стоилкова:

Мы сидели рядом, и Борис Савельич тут же написал мне на открытке, где изображён «Дом на журналистите», эти бесхитростные строки.

Александр Галич тоже прочитал прощальное стихотворение. Прощался он с баром, с барменшей:

…Галич и Ласкин уезжали на день раньше. Все слова, которые говорят при прощании, были сказаны. Мы обнялись…

Ласкин, внешне здоровый и крепкий, прожил до 1983 года, а Галичу до начала шельмования, которое пошло после его выступления в Новосибирском Академгородке, оставалось пять лет.

Ах, до чего же хорошо жилось в Болгарии! И не только потому, что море, и не только потому, что тебя повсюду обволакивает живительное солнечное тепло, именно солнечное, а не такое надоевшее, привычное, как у нас на севере, от комнатной батареи, а главное, ты понимаешь: Болгария — заграница, и здесь витает некий дух свободы, здесь можно говорить о чём-то этаком…

С сегодняшней колокольни вижу, что это было милое заблуждение, иллюзия. И в Болгарии тоже надо было держать язык за зубами. Хотите анекдот? Между прочим, анекдот того времени: «Шершавый зашёл в кабину туалета фешенебельной гостиницы и на пуговице от кальсон отстучал радиограмму в Пентагон: „Шершавый засыпался. Выручайте“. Изорвав шифровку в мелкие клочки, он шагнул к унитазу, нагнулся — о ужас! — со дна унитаза на него глядели усталые умные глаза майора Пронина.