Анатолий Гордиенко - Давно и недавно

Всё равно я счастливый человек, я написал стихи ко многим песням, они вошли в фильмы: «Шуми, городок», «Семнадцатилетние», «Близнецы»… Я написал десяток киносценариев. С Владимиром Поляковым мы придумали сценарий «Девушки с гитарой», с ним же сочинили «Карнавальную ночь». А сейчас, здесь, с милым другом Сашуней Галичем набрасываем, прикидываем, кроим сценарий захватывающего фильма…

— Не хвастайся перед молодыми, — перебил его Галич. — У нас ещё ничего не вплыло в сети. Впрочем, есть неплохое название — «Дайте жалобную книгу», а это уже полсценария.

— А помните мою фронтовую песню «Чудо-коса, море-глаза»?

— Хватит, хватит! — закричал Галич. — Айда купаться нагишом!

В один из вечеров они показывали сценки: «Юбилей контрабаса», «Выступает заслуженный…». Мы смеялись так, что нам всем дружно захотелось есть, побежали по своим комнатам, собрали по сусекам, что у кого было, и пили чай до седьмого пота. Странное дело — неужто есть зависимость между смехом и аппетитом?

Рассказы Бориса Савельевича Ласкина

О Светлове

Он носил большие ботинки, жёлтые, может быть, даже трофейные, а может, американские. Встретил его Дудин в Ленинграде:

— Как вы ходите в них, Михаил Аркадьевич?

— Вы спросите лучше, как я в них сплю.

Всё выше…

Автор песни «Всё выше, и выше, и выше», она ещё называлась «Марш сталинской авиации», и не менее популярной песенки «Кирпичики», Герман на похоронах Маяковского, когда у него спросили пропуск в крематорий, гордо ответил:

— У меня постоянный!

Этой фразой он вошёл в многоликую нашу советскую литературу.

Крик души

На международном меховом аукционе в Ленинграде идёт торг. Торг страшный. Стучат молотками аукционисты:

— Семьдесят тысяч рублей! Семьдесят одна! Семьдесят одна с половиной! Семьдесят две! Семьдесят две с половиной! Семьдесят три! Семьдесят четыре с половиной!..

— Сто восемьдесят тысяч, стервы!

Это во всю глотку кричал выпивший актёр Сергей Филиппов. Его увела милиция. А у него в кармане было всего шесть рублей.

Цитата из Уксусова

Писатель Уксусов в своём романе написал: «Хотя Аркадий Полянский был еврей, своё оружие он держал в чистоте».

Ласкин хорошо плавал, и мы часто заплывали на небольшой остров.

— У вас в Карелии есть море?

— Есть, есть, — отвечал я

— А Кижи у вас деревянные есть?

— Есть, есть. В Карелии всё есть.

— А у вас в Карелии есть финны?

— Есть — Финкельштейн и Фининспектор.

Борис Савельевич внимательно рассматривал меня.

— Сами придумали?

— Нет, нет. Но совсем недавно услышал.

— Имеющие уши да услышат. Будете в Москве — заходите.

Почему ему понравился этот примитивный анекдот, неужто он его не знал?

…Иногда Ласкин и Галич уединялись. Они не показывались на пляже после завтрака, с опозданием приходили к обеду. Приходили усталые и недовольные.

— Пытались сочинять, — объяснял нам Ласкин.

— Но муза — гулящая девушка. Где-то гуляет, а к нам глаз не кажет, — добавлял Галич.

…Листаю вторую записную книжку. Александр Аркадьевич Галич, похож на умного, чистого, хорошо кормленого кота, с которым приятно играть или просто сидеть и молчать. Добрые глаза, изящные чёрные усики, небольшой нос, изморозь в волосах. Тонкий, длинный мундштук с сигаретой в изящно откинутой загорелой руке.

Галич — самый модный из советских мужчин в нашем Доме. Импортная рубашечка с вышитым красным якорьком на левом кармашке, импортные плавки. Умный, простой, без всякой фанаберии. Этого, впрочем, нет и у Ласкина. Многознающие, приятные, сорокапятилетние мужчины, от которых пахнет дорогим чужим одеколоном.

Александр Галич и Анатолий Гордиенко. Болгария, май 1963 г.

Александр Аркадьевич играл на гитаре не ахти как и с радостью принял несколько моих аккордов. Он пел свои и не свои песни. Своих у него тогда было не так много. Каждый вечер, в час назначенный, мы слушали его на веранде. Нравились мне две печальные песни: «Тихо капает вода, кап-кап» и «Ах, поле, поле, поле». Песню про поле он, по моей просьбе, переписал на отдельном листике:

Как-то мы сидели у Аким-бея. Тот был в повседневной форме — замызганная белая капитанская фуражка и чужие, подаренные каким-то постояльцем шорты, из которых торчали полные волосатые ноги. Аким-бей принёс нам холодное пиво да так и застыл с бутылками у нашего стола, вслушиваясь в слова, которые пел Галич:

Но больше всего ударяла в моё тогда ещё молодое сердце песня на стихи Межирова «Мы под Колпино скопом стоим». Кстати, замечу, Галич пел эти песни только для своих, только для нас, для узкого круга. А как же иначе? Разве можно было тогда во всеуслышание сказать такое:

Как пел эту песню Галич! Это уже была не песня, а некий горестный гимн нашей прошлой, довоенной, военной и нынешней жизни. Конечно, слова эти были такой дьявольской силы, которая останавливала дыхание, и хотелось плакать горючими, непрекращающимися слезами.

Позже, где-то в восьмидесятые годы, когда уже не было в живых Галича, в Петрозаводск приехал Александр Межиров. После записи его у нас на телевидении я стал рассказывать ему о тех памятных вечерах в Болгарии. Межиров улыбался и кивал головой, а когда я перешёл к Галичу, к тому, как пел он «Перелёт, недолёт, перелёт», Межиров тут же глянул на часы и заторопился к выходу. Неужели и он, Межиров, боялся того застойного брежневского времени? Он, автор знаменитого стиха «Коммунисты, вперёд», кстати, крепко сбитого железного стиха. К тому времени Галич уже был трижды проклят за свои песни, за свободомыслие был выслан из страны, его имя вычеркнули отовсюду, о нём нигде не говорили вслух.