Анатолий Гордиенко - Давно и недавно

— Баку и Ухта — родина замечательной нефти. Хватит нам, внукам и правнукам. Открыт Вуктыл — огромная кладовая.

— Далеко от Туруханска эта кладовая?

— Далековато, но на одной широте.

— Я правильно понял, вы там, товарищ Кремс, с 1938 года?

— Так точно.

— Ну, вот видите, сколько вы открытий совершили. Что бы мы без вас делали в этих диких местах? — Сталин сказал это улыбнувшись, подошёл к моей карте и старательно очертил красным карандашом новые месторождения.

Вот его рука, его карандаш, поглядите. Карту храню, как память о встрече с тем, кто меня посадил.

Через несколько дней, а мы всё время совещаемся в министерстве, приносит дежурная голубая фуражка газету «Правду»: мне присуждена Сталинская премия. Вот так.

Прилетели в Ухту. Месяц меня возили как кота в мешке, выступал и днём, и ночью. Еле выдержал эту бериевскую пытку — рассказывал в красках о встрече с товарищем Сталиным. Выступал на шахтах, в леспромхозах, перед нефтяниками. Просился выступить перед лагерниками — не разрешили.

Наконец всё успокоилось. Жена вдруг объявилась, прислала письмо из Москвы, первое за многие годы. Узнала из газет, что жив, и запросила развод. Я согласился. Оставил ей московскую квартиру и твёрдо решил никуда не уезжать из Ухты.

Микоян несколько раз меня звал в Москву, большие должности предлагал. Я отказывался.

— Ну, что ты хочешь? — кричал он по телефону.

— Хочу новый слуховой аппарат, чтобы тебя лучше слышать…

И привёз аппарат Анастас Иванович. Привёз из Америки. Прислал с нарочным. Серебряная штучка, отлично служит уже много лет. Он и сейчас со мной: банан в ухе и коробочка под рубашкой. Показать? Покажу вам, так и быть…

Потом я встретил в Ухте чудесную женщину, умную, знающую наше дело. У нас получился прекрасный союз, она стала моим другом, помощником, моей Фатимой. Я написал двести сорок статей для газет и научных журналов, шестьдесят ещё не опубликованы, ждут своего часа. И верю — дождутся. В этой работе мне очень помогает жена. Она моя Фатима. А кто такая Фатима, знаете? Жена Магомета. Говорят, он не знал грамоты, а жена умела писать, вот он и диктовал ей великие мысли, нетленные ценности…

В моём сейфе — три ордена Ленина, два ордена Трудового Красного Знамени, две золотых медали — Сталинская и Государственная премии, я — Герой Социалистического Труда, заслуженный деятель науки РСФСР и Республики Коми, доктор геолого-минералогических наук, профессор, читал лекции по истории нефти и газа в Ухтинском индустриальном институте.

И нынче я при деле: у меня замечательная должность председателя учёного совета Ухтинской малой академии для старшеклассников. У нас девять факультетов, пятьсот школьников. Это будущие геологи, геофизики, химики.

Как вы уже поняли, я почти каждый день консультирую геологов, они приезжают с картами, с дневниками, с результатами бурения. Их одолевают сомнения, и вот тут им нужна моя голова, мой опыт.

Завидная у меня старость. Никак не хочется покидать этот мир. Столько ещё работы…

В середине лета 1970 года до меня дошла невероятная весть, будто в Карелии появилась скрипка Великого Антонио Страдивари. И место тайно сообщили — посёлок Пяльма на берегу Онего. В те годы я работал редактором подготовки передач для Центрального телевидения, и вам теперь нетрудно будет понять, как у меня тряслись руки, когда я выписывал командировку в эту самую загадочную Пяльму.

Такая новость! Да после моего репортажа по Центральному телевидению новость сия попадёт на первые полосы всех газет СССР, а то и мира! В путь, не мешкая! Как учил нас в своей «Корреспондентской песне» незабвенный Константин Симонов, «и чтоб, между прочим, был фитиль всем прочим». Обогнать, обскакать! В общем, проснусь и в один день стану знаменитым. Основатель программы «Время», безапелляционный и всемогущий Николай Семёнович Бирюков, с которым у меня не очень-то складывались отношения, вызовет меня в Москву и на летучке громко-громко произнесёт мою фамилию, прижмёт к груди, а может, даже вручит грамоту Гостелерадио и скажет, чтоб все собкоры брали бы с меня пример…

Так я мечтал, пока мы на нашем редакционном «уазике» добирались в Пяльму. Было жарко и пыльно. Кинооператор и шофёр ныли, просили сделать привал, дабы окунуть потные свои тела в прохладные волны Онего. Но я упрямо мотал головой: мне нужно поскорее увидеть эту великую скрипку Великого мастера. Добрались в Пяльму ещё в рабочее время, и в конторе я навёл кое-какие справки о загадочном владельце кремонского инструмента. Куликовский, зовут Антон Станиславович, работает мастером-бракером на сплаве, характеризуется положительно, женат, двое дочерей. О скрипке говорить не любит и не хочет.

Антон Станиславович действительно оказался положительным, симпатичным человеком, и всё его милое семейство выказывало искреннюю доброжелательность нашей небольшой телевизионной бригаде.

Как бы знакомясь с его небольшим домом, я прошёл в одну комнату, затем в другую. Слава богу — скрипка висела рядом с увеличенной фотографией, на которой узнаваем был бравый фронтовик сержант Куликовский. Улучив момент, я снял скрипку с гвоздика и, повертев её перед лучом заходящего солнца, прочитал надпись, от которой враз взмокли ладони и гулко застучало сердце. Отчётливо в таинственном нутре скрипки виднелась надпись чёрной тушью: «Antonius Stradiuarius. Cremona».

Позвали к столу. Я достал из командировочного портфеля бутылку «Столичной». Выпили, закусили малосольными огурцами, жареной плотвой. К концу ужина я незаметно от сплавных дел перешёл к разговору о музыке и музыкантах.

— Родом я с Украины, из Шепетовки, — охотно начал повествовать Антон Станиславович. — У нас все играли в роду. Дед Иван играл на скрипке украинские песни, и отец на свадьбах всегда народ веселил, меня сызмальства приучал к смычку и струнам. Потом я у пана Янушевского четыре года практиковался. Тоже стал играть на свадьбах. Приработок как-никак, копейка в хату. Мамка иконам кланяется, меня ласковым словом одаривает: «Скрипалик ты мой, соловейко невгамовный…»

В общем, жить стало лучше, жить стало веселей. А тут война заполыхала. И попал я как белка в колесо: то бои, то госпиталь. Вошли мы в Германию. Злость, конечно, великая на германца. Иногда и на мирном населении срывали мы злобу, иногда кой-какой трофей прихватывали, припрятывали в своём обозе: кто швейную машинку, кто аккордеон, кто часики настенные. Вот в одном городке я и нашёл её, любимую. Висела, вот как сейчас, сиротка, над кроватью. Тронул я её смычком — сердце захолонуло: поёт, как живая. Подумал я, подумал и решил — возьму. Дом-то этот брошенный, хозяина нет, может, на войне сгинул. Ну, а они-то, немчура поганая, сколько добра у нас вывезли, сколько душ безвинных загубили…