Анатолий Гордиенко - Давно и недавно

Запеленал я её в полотенце, портянками чистыми обмотал, в рубаху новую нательную укутал и в солдатский сидор, в вещмешок, стоймя поставил; не положил, а именно поставил. И пошли мы с ней. Эх, дороги, пыль да туман… Уцелела скрипочка. Дожди весенние не пошкодили, под бомбёжку попали с ней — выжили, только трещинка на деке верхней образовалась, сейчас уже шире пальца. Но играет, завтра услышите, сегодня б можно, да я выпивши никогда не прикасаюсь к инструменту. Нельзя, дед Иван запретил…

Ночью мне не спалось. Чего только не передумал! Утром искупался в озере, чаю попил, спросил разрешения взять в руки скрипку. Взял бережно, вынес на свет, на солнце, снова стал вовнутрь заглядывать. Помимо той надписи, что прочитал вчера, увидел и другие строки на пожелтевшей бумажке, аккуратно приклеенной к внутренней стороне нижней деки.

Вот эта надпись полностью. Я старательно переписал её в записную книжку:

Antonius Stradiuarius. Cremona.

Faciebat Anno 1681

Von der Vogtlandischen

Musikinstrumenten — Fabrik

Hermann Dolling ir.

Markneukirhen i.s.

Немецкий язык со мной с детства, с войны, а закрепил я его уж позже, в университете. Итак, слово «Vogt» значит «наместник». Выходит, что скрипка — как бы дело рук наместников, наследников славы Великого мастера, иначе говоря, скрипка недавнего времени, изготовленная в Германии на музыкальной фабрике Германа Доллинга, взявшей себе имя Антонио Страдивари.

Вот так! Сенсации не произошло…

В полдень, собрав массовку, в которую я включил Надю и Галину — дочерей Куликовского, мы выехали на моторке на небольшой зелёный остров, и там, на пологой песчаной отмели, у притихшего озера Онего, обратясь лицом к пляшущим вдалеке солнечным зайчикам, Антон Станиславович заиграл полонез Огинского.

После съёмки поплыли в посёлок, приплыли почти к самому дому. Жена Антона Станиславовича приготовила обед… Откушав, стали прощаться.

— Так что мне делать с этой скрипкой, товарищ корреспондент? — спросил меня со вздохом и какой-то давней тревогой старый солдат.

Сказать, что скрипка поздней работы и сделана она на немецкой фирме имени Страдивари, у меня не поворачивался язык. Зачем огорчать?

— А что, просят продать? — спросил я.

— Как осы на спелый арбуз летят. Но я-то понимаю, скрипка Страдивари есть народное достояние. Может, в Москву её отвезти?

И тут я, сам не знаю почему, сморозил глупость: попросил его написать бумагу следующего содержания:

«Расписка.

Я, Антон Станиславович Куликовский, обязуюсь никому и никогда не продавать мою скрипку мастера Страдивари. Эта скрипка должна принадлежать нашему государству».

Подпись, число. Листок из школьной тетради в клеточку. Кладу в свой портфель…

…Кинорепортаж в Москву, на Центральное телевидение, разумеется, я не послал. А по нашему, родному Карельскому телевидению, он прошёл. Кажется, его даже отметили на летучке. О том, где и когда сделана скрипка, я в репортаже чётко не ответил, сказав уклончиво, что, дескать, требуется заключение специалиста.

Многие ко мне тогда подступались: скажи да скажи, подлинный Страдивари или нет? Прижали меня к стенке и двое моих давних друзей, оба скрипачи симфонического оркестра, он тогда входил в состав нашего Комитета по телевидению и радиовещанию. Стали расспрашивать, допрашивать.

— Да фабричная она, ребята, — успокаивал я их.

— И всё же надо ехать, — сказал один.

— Необходимо самим убедиться, — сказал другой.

— Поезжайте, парни, — согласился я. — А если не Страдивари, то тогда порвите вот эту злополучную расписку хозяина. И пусть сам решает отныне, что делать с инструментом.

Съездили. Убедились — не Страдивари. Обыкновенная серийная фабричная немецкая штука, возможно, сделанная по старым лекалам. Состояние плохое, расколотую деку не восстановить. Расписку порвали. Рвали весело, рвали все втроём…

P. S. Недавно в Германии побывала моя давняя подруга, моя заботливая соседка, учительница немецкого языка Любовь Николаевна Голубева. И вот что она там выяснила по моей просьбе. Фогтленд — гористая местность на востоке Германии, земли Баварии и Саксонии. Фогтленд знаменита целительными источниками, текстильной промышленностью и фабрикой музыкальных инструментов.

— Какие у вас, в Пудоже, есть ещё знаменитые люди? Помимо лесорубов и сплавщиков, об этих я и кинорепортажи снимал, и в газету писал. Даже не столько знаменитые, сколько интересные, не похожие на нас, грешных? — спросил я как-то летом 1972 года своего давнего приятеля, знаменитого краеведа, прекрасного учителя, создателя Пудожского музея Александра Федотовича Кораблёва.

— А сходи-ка, дружок, к нашему лучшему охотнику Ефремову. Впрочем, постой, давай я сам тебя сведу. У меня к нему свой давний интерес имеется, хочу раздобыть его древнее ружьецо, шомполку. Это оружие допотопного периода, порох и дробь со ствола в неё полагались, точнее, засыпались. Шомполом мерку пороха притаптываешь, пыжи забиваешь после пороха и после дроби. Потому и шомполкой охотники прозвали. С шомполкой охотились отцы и деды. Ныне же сие есть чисто музейный экспонат.

Пошли к вечеру. Крепкая изба, и хозяин ещё крепок, хотя ему уже за семьдесят. К столу нас усаживает сразу.

— Давайте чаю пить, баженые, — говорит он нам и тут же спрашивает: — О чём речь поведём?

— О том, как ты, Ефим Кириллович, овладел целиком и полностью древним ремеслом, как ты стал полесовать, одним словом, — сказал, подстраиваясь под его речь, Кораблёв. — Товарища корреспондента к тебе привёл, хочет тебя послушать.

— У нас все в роду охотники, — начал неторопливо рассказывать Ефремов. — Родом мы из Ижгоры, тут, под Пудожем, наша деревенька. Леса кругом, дичи много. Раньше дак ещё больше бегало и летало всякого добра.

Нынче охота перешла в забаву, ружья диковинные двуствольные да трёхствольные выдумали. Сперва, после войны, «зауэры» из Германии тащили, потом свои туляки, оружейники, такие стволы стали выделывать — комару в глаз можно попасть.

А я-то начинал с шомполки ещё до революции, дак это ж горе одно, а не ружье. Бой, правда, хороший, но пока зарядишь, зверь убежит, ежели тебе надо второй выстрел сделать. На медведя с таким ружьём опасно ходить, только первым выстрелом ты завалить должен. Промахнулся — пиши пропало. Однако с шомполкой ездил я в Москву на выставку Всесоюзную, там меня с нею, верной подругой, фотографировали многажды, жалел, что лайку, первейшего верного друга, не взял. Фотографы водили в кусты голые, говорили, дабы я делал вид, что охочусь на белку, целюсь в неё, окаянную. А где она там у них? Дело было в конце 1940 года, послали меня как охотника-стахановца колхоза «Правда» от Карело-Финской Республики. Показывал разным начальникам своё оружие досюльное, проволокой медной перевязанное, думал, глянут высокие люди на моё чудо, премию дадут — тульскую двустволку. Ну, говорят, да ты там и так лесной снайпер, а «тулку» дадим, дак всю дичь в Карелии изничтожишь. Шутили, вишь. А всё ж медальку дали серебряну. Тракторист с колхозницей выбиты на медали, а почто не охотник с ружьецом? Такая вот Москва. Да ещё сказывали прилюдно, что таких охотников, как я, всего на матушку Россию десять человек приходится.