Анатолий Гордиенко - Давно и недавно

— Село называлось Дегтяри, на Черниговщине, — говорит, прокашлявшись, Сергей Алексеевич. — Сентябрь 1943-го, освободили Прилуки. Тебя освободили, — кивает он в мою сторону. — В Дегтярях мы неделю стояли. Это в десяти километрах от вашего партизанского лесочка. Я недавно по карте проверял.

— Так вот, развернули мы медсанбат, — берёт разговор в свои руки Надежда Егоровна. — Пять двухмачтовых больших палаток да ещё пяток одномачтовых, как положено. Расположились в колхозном саду под яблонями, как-никак всё же маскировка, вдруг немцы налетят. Перезрелые большие жёлтые антоновки падают на брезентовую крышу. Мы вначале пугались, стоя у операционного стола. На фронте всего боишься. Так вот — утро, тепло, солнышко. Подъезжает полуторка. Выскакивает из кабины потный майор.

— Немедленно примите раненого. Где командир медсанбата?

Проводила я майора в нашу штабную палатку. Оказывается, раненый-то не простой — Герой Советского Союза. Не из нашей 71-й дивизии, а из соседней. Ранение тяжёлое в живот, надо срочно оперировать, дальше везти никак нельзя. Осмотрели наши хирурги, покачали головами. Герой был уже без сознания. Взяли его на операционный стол, на столе он и помер.

Заместитель командира медсанбата по политчасти Журавлёв говорит Серёже моему: «Пойди, старшина, по селу, найди плотника. Героя надлежит в гробу похоронить». А хоронили-то мы как: в чём был солдатик в смертный час, так в том и в землю. Умер в палате — хоронили в исподнем. Умер сразу, ещё в сортировке, непереодетый — хоронили в окровавленной гимнастёрке, в ботинках. Полушубки, валенки нам велено было снимать с умерших. Пошла и я с Серёжей по селу. Нашли плотника, седой дедок, но ещё крепенький. Объяснили: гроб для Героя. Плотник кивал головой, сказал, чтоб завтра в полдень приходили, сделает. Назавтра поехали мы на повозке. Гроб, крышка уже лежали на подворье. Красивый гроб, дерево какое-то незнакомое — не сосна и не ель.

— Это дуб, товарищи освободители. Себе держал, — сказал плотник. — Доски давние, довоенные, выдержанные на горище.

Глядим на крышку, на стенки гроба.

— Доски почто такие толстые?

— У нас так принято: чем знаменитей человек, тем ему гроб тяжелее и обязательно из дуба. Царь-дерево! А тут Герой Советского Союза — особой храбрости солдат. Тыщу лет будет лежать в таком гробу, и гроб, а по-нашему домовина, не сгниёт. Так у нас заведено издавна. На шипах я сработал, без гвоздя.

Похоронили мы Героя на сельском кладбище. Восемь наших санитаров опускали тяжеленный гроб. Еле удержали. Это тебе не в простыню закутанный, того и вдвоем мы в землю легко укладывали.

Денег за гроб плотник не взял.

Риск — благородное дело

Волховский фронт, март 1943 года. Наша 71-я дивизия ведёт тяжёлые бои. Раненых полно. В брезентовых палатках наших холодно, немец методично бьёт из пушек, стоим у операционных столов по двадцать часов в сутки.

Привезли троих на полуторке. На лапнике лежат, шинельками прикрытые, околели донельзя. Стаскиваем с кузова. Один умер вскоре. Второго срочно взяли в операционную, а третий боец оказался девушкой. Нашенская, медсестра. Мы её в малую операционную отнесли, тут чище, теплее. Пришёл хирург Фёдор Дмитриевич Баранов, однофамилец знаменитого карельского хирурга Баранова. Ассистентом был у него Павел Антонович Львов. Оба они петрозаводские врачи. Львова я знала с 1938 года, он у нас в школе медсестёр читал курс хирургии. Была такая школа, ещё до финской войны, школа Красного Креста, размещалась на улице Военной, дом два.

Осмотрели мы девушку: серьёзное ранение живота — повреждён кишечник, побиты осколками ноги, лицо. Хирурги стали держать совет. Я стою рядом, инструменты проверяю. С момента ранения прошло шесть часов, для живота время упущено, операцию делать бесполезно, скорее всего, начался перитонит.

— Спасите меня, коллеги, — говорит нам девушка, — я окончила два курса медицинского института. Вот слушаю вас, понимаю, что безнадёжно. А так жить хочется. Учиться хочется, врачом хочу стать. Спасите, пожалуйста, товарищи боевые.

— Бесполезно, Фёдор Дмитриевич.

— Давай попробуем, Павел Антонович.

— Бесполезно, только измучим девочку.

— И всё же рискнём.

Рискнули. Долго в животе копались, ох как долго. На следующий день я делаю перевязку и вижу страшное: на бедре, там, где небольшая осколочная рана, начинается газовая гангрена. Побежала за Барановым, принесла вторую керосиновую лампу. Он чертыхается, и я его понимаю: если бы вчера увидели гангрену, операции кишечника не бывать. Сделал он надрезы на бедре. Рукой махнул — дескать, не жилец наша девушка.

Ан нет. Прошёл день, другой, третий. Наступил четвёртый день, критический. Живёт наша девушка! Наступил седьмой день, тоже критическим считается. Живёт медсестричка, более того, идёт на поправку: живот ожил, гангрена исчезла. И вот уже десятые сутки. Порядок, поднялась медсестричка, в зеркальце стала глядеться. Передали мы её в полевой госпиталь, попрощались чин-чином.

Через месяц приходит письмо. Маше Рыбкиной пришло — она для той девушки несколько раз кровь свою сдавала. Благодарит медсестричка всех нас и сообщает, что в госпитале заболела двухсторонним воспалением лёгких. Загрустили мы: вот уж не везёт, так не везёт.

Месяца через три снова письмо. Пишет наша девушка, что поправилась, что хотели её комиссовать, отправляли домой учиться, институт заканчивать, в тыловом госпитале служить предлагали, но она не согласилась и едет на фронт в свой полк, в свою санроту вытаскивать раненых с поля боя. Вот так. Вот такими мы были.

Карие глаза Васеньки

Вошли мы в Польшу. Народ тут разный: кто с распростёртыми объятиями, а кто физиономию от нас воротит. Привезли четырёх раненых — все в живот. А у нас на фронте какое правило? Если сумели в течение четырёх-пяти часов с момента ранения в медсанбат доставить, значит, берём на операцию, значит, будет жить. А ежели прошло шесть-семь часов, всё — смерть, начинается перитонит — воспаление брюшины, и раненый умирает.

Хирург Баранов глянул в карточки — все с красной полосой, все срочные. Отобрал троих на операцию. Отлично сделал, большой мастер был. А вот одного не взял, оставил его в госпитальном взводе: лечите, говорит нам, авось вылечите. Часов семь прошло после ранения. Васей звали того паренька. Приглянулся он нам с Лилией Ивановной Халонен, командиром госпитального взвода.

Васе шёл девятнадцатый годок. Лицо чистое, волосы, будто лён, а глаза… Глаза большие, карие. Невероятной красоты глаза. Теребит нас Вася: когда возьмёте на операцию, когда? А мы не можем ему вот так прямо в глаза — поздно привезли тебя, красавец, крышка тебе. Но лечим, стараемся, лечим, как родного: вливаем глюкозу, физраствор, в ход пошёл дефицитный стрептоцид, чтобы убить инфекцию.