Анатолий Гордиенко - Давно и недавно

— Анна! Анна Ивановна! — кричит он, бывало, медсестре операционного взвода. — Разбери, что у меня написано.

Анна Ивановна разбирала быстро, весело, будто сама писала эти каракули.

Анна Ивановна Шарапова — моя милая подружка. Она была моложе Баранова раза в два, а то и более. Мы вместе с ней девчушками окончили школу медсестёр в Петрозаводске перед войной. Высокая, стройная. Блондинка. Раненые глядят на неё и сразу выздоравливают. Редкой красоты девушка. И умом Бог не обидел. Как она читала стихи! Рассказы Зощенко не хуже актрисы читала. Раненые все ладоши поотбивают.

Ну, так вот — нынче здесь, завтра там. Осень 1943 года. Украина. Сыплется холодный дождь, слякоть. Мы сидим, сгорбившись, в кузове нашей полуторки. Шинели промокли, в сапогах хлюпает. Колонна машин длиннющая. Остановились. Ждём. Не трогаются. Стали мы слезать. Разминаемся. Спереди кричат:

— Разминирована только дорога! С дороги не сходить!

Как не сходить? По дороге не пройдёшь — машины запрудили, и грязь к тому же по щиколотки. А впереди село видно. Значит, кров, пристанище, согреться можно. Вот и пошли солдатики краем поля, бредут по тропинке друг за дружкой, как мураши.

Аня мне:

— Пошли и мы за ними, Надюша. Пока наш медсанбат доедет, мы картошку печёную в руках катать будем.

Пошли. Аня впереди. Идём, разговариваем. Только Аня ногу подняла, ну ту, что ближе ко мне, и тут хлопок. Это была прыгающая противопехотная мина. Вылетела из земли чёрная колобаха, похожая на банку, на кастрюльку. Подскочила как раз нам до пояса. Время остановилось. И сейчас я вижу, как она взлетела. Взлетела и будто повисла передо мною.

— Ложись!

Я смотрю на мину, а сил нет упасть — гипноз какой-то! Понимаю — сейчас меня не будет, сейчас разметёт всё вокруг…

Мина упала на землю, шмякнулась и лежит у наших ног. Не взорвалась!

Выскочили мы с Аней на дорогу, озноб бьёт, слова не можем сказать. Сотня солдат прошла, сколько ног протопало в сапогах и ботинках, а под Аней взлетела!

…Аня после войны жила в Мончегорске, работала в больнице. Едет в отпуск — заедет. А то как-то звонит по телефону:

— Надька! Так захотелось услышать твой голос! А почему звоню, знаешь? Сегодня тридцатая годовщина той прыгающей мины.

…А вскоре опять смерть подступила. Едем на своей полуторке горемычной. До села уже рукой подать, километров десять. Шофёр наш медсанбатский говорит:

— Девки, рванём напрямик по полевой дороге. Вмиг домчимся! Ежели что, стучите по кабине.

Поехали. И тут из-за лесочка два «юнкерса» выскочили. Кинулись к нам, как голодные волки. Гляжу, заходит один на нас. Пошёл в пике. Я изо всех сил ну стучать по кабине! Шофёр резко затормозил. Бомба и улетела вперёд, разорвалась в двадцати метрах от нас. Мы из кузова посыпались. Но все живые. Потом немцы отвернули, увидели на дороге у леса две легковушки наши, поняли: там птицы поважнее, чем женщины-медсёстры. Стали за ними охотиться.

Были и другие случаи. Война, что тут скажешь. Прав был наш Баранов — нынче здесь, на земле, а завтра там, на небесах.

Девять дней

Конец 1941 года. Отступаем мы. Отходит наша 71-я дивизия. А кто отступает, того и бьют. Оставили Пиндуши, пятимся к Беломорканалу. В Повенце, в школе, разместили медсанбат дивизии. Раненых много, вся школа забита. А их всё везут и везут из Медгоры. Кровью исходит дивизия. Врачи не успевают оперировать. Утром нас бомбили. Осколок попал в автоклав, пробил бок. А там у нас вода в бутылях стерилизуется для растворов, бельё для операционной.

Шестого декабря после обеда поступает команда — срочно сворачиваться, отступаем к каналу. Повезли раненых, имущество наше побросали на машины. Кто смог идти — пошли, побрели своим ходом. До канала недалеко. Почти все убрались, а нам дают иной приказ:

— Дежурная смена остаётся с нетранспортабельными. За вами приедут…

Девять тяжёлых осталось. Было двенадцать, но троих нам удалось пристроить в подошедшую из Медгоры полуторку. Оказалось, финны прорвали нашу оборону в Медгоре. Танки пустили, наши и дрогнули. Паника началась.

Снова повторяют приказ: «Дежурная смена остаётся». А что такое дежурная смена? Две медсестры, трое санитаров. Санитары в основном из тех, кто легко ранен, из выздоравливающих.

Выглянула я на дорогу. Там начальник штаба медсанбата, помощник командира медсанбата по хозяйственной части и наш писарь Володя Вязниковцев. Глядят на канал, не возвращается ли машина. Начальники ждут, и мы ждём. Проходит полчаса, час. Ничего. Школа двухэтажная. Спустили мы раненых на первый этаж, положили на носилки, приготовили как положено, укрыли одеялами, декабрь ведь на дворе. Ждём. И тут кто-то кричит — приказано уходить! А как же раненые? Девять бойцов лежат! Побежала я к начальнику штаба на дорогу.

— Куда уходить? — кричу ему.

— Я сам не знаю, — отвечает он и убегает.

Вернулась я и говорю санитару Фёдору Тимофееву, он кадровый, с самого первого дня войны с нами. Хороший парень, послушный, добрый.

— Берём крайнего, — говорю я. — Понесём. Давай впрягайся, Федя!

Накинули на плечи лямки от носилок, взялись за ручки.

— Ты в сапожках, застудишься. Мороз, снег. Возьми валенки, — советует Тимофеев. — Вон они лежат, остались, раненые побросали.

Портянки намотала, надела я валенки, сапоги к груди прижимаю — жалко бросить.

— Бросай. Понесём, а то поздно будет! — кричит Фёдор.

Подняли мы носилки, а глянуть боюсь: как смотреть в глаза тем, кого оставляем? Слышу, кричат:

— Сволочи! Сами уходите. Нас оставляете врагу!

Вышли во двор. За угол стали заворачивать, оглянулась, вижу: в подсобное здание в конце школьного двора входит группа в белых халатах. Подумала — пограничники, только у них белые халаты.

Пошли к каналу. Тяжело с носилками, но топаем. Вдалеке мост, и там двое стоят с винтовками и будто не красноармейцы. А при нас-то ничего — ни карабина, ни нагана. Медикам не положено. Побоялись мы идти к каналу. Свернули, пошли по улице. Подымаемся в горочку. Дома горят. Один слева, другой справа. И тут автоматная очередь — финны появились вдалеке. Забежали мы во двор, носилки поставили. Раненый уже не стонет, молчит. Я к нему:

— Раненый, раненый! Живой ты?

Схватила за руку — нет пульса, рука холодная. Оставили мы его, сердечного, побежали дальше. Забежали за дом. Гляжу, лежит наша медсестра, медсанбатовская. Ранена в ногу, идти не может, просит пристрелить её. Говорит: «Если выйдете к своим, найдите в хозвзводе медсанбата мою подругу. [Имя её называет.] Пусть подруга напишет маме о конце моих дней, пусть напишет, что я убита».

Пока мы тут говорили, никого из наших здоровых уже нет с нами. Остались я да Фёдор Тимофеев. Пошли дальше. Глядим, а у крыльца ближнего дома ходит финский часовой. Побежали мы в огород, спрятались там в баньке. Чуток отогрелись. Мороз-то градусов пятнадцать, поди. Вдруг слышим голоса. Финские солдаты идут к бане. Всё. Крышка нам. Сердце забилось, забухало так, что и на дворе финны могли слышать его стук. Дверь, однако, не открыли, принялись резво пилить дрова. Ну вот, напилят дровишек и войдут, комелёк разжигать станут. Федя рукой показывает: дескать, лезем под полок. Залезли, сжались в комок. Ждём. Вот он сейчас придёт, наш смертный час. Зайдут солдаты, и кто-то из них нагнётся… Если нагнуться, то можно будет нас увидеть.