Анатолий Гордиенко - Давно и недавно

Но вначале я ковшиком воды зачерпнула. Странное дело. Вода после чистого снега показалась мне горькой. Горькая, ну прямо как хина. Фёдор стал хватать картошки. Я к нему.

— Больше двух нельзя, Феденька. Потом наедимся. Как медик тебе говорю, не смей больше двух, худо будет!

Места в медпункте нет. Так я на плиту легла. Плита тёплая, засыпаю, как в сказке. Утром крики, стоны. Вносят раненых. Наши пошли оборону проверять под утро. Видят группу в советской форме — полушубки, валенки, шапки со звёздочками.

— Ребята, не стреляйте! — кричат они по-русски. — Мы свои! Идите сюда!

Оказалось это финская разведка. Стрельбу в упор по нашим открыли. Принялись тут все мы раненых перевязывать. Тогда же в медпункте сказали нам, что эта часть, куда мы прибились, тоже в окружении.

Ночью стали мы выходить, уже все скопом прорываться. Финны почуяли, и началось! Мины рвутся, пули трассирующие летят пунктирчиками над головой. Приказ — с тропы не сходить. Дали по два сухаря. Я и Фёдор ведём раненого комиссара. Сил нет ни у нас, ни у него. Наконец привели нам лошадь, посадили комиссара верхом, к шее лошади привязали. Шли целый день. Ночевали кто где.

Утром прошли немного. Остановка впереди. В чём дело? Слышим, кричат: «Наши, наши!» Вот и кончились муки! Выбрались мы из окружения всей частью. Вышли мы на седьмой шлюз Беломорканала. Комиссар оклемался, кровотечение прекратилось, отвели мы его в школу, где командиры обретались. Сами переночевали в каком-то домике. Покормили нас, чаем напоили. На седьмом шлюзе не было санчасти, и нас отправили дальше, на восьмой шлюз. Идём на своих двоих. Болят ноженьки, сил нету терпеть. Иду и думаю — ещё шажок, ещё два, ещё километр и будет долгожданная санчасть.

Не оказалось таковой и на восьмом шлюзе. Зато двух добрых людей повстречала. Бредём по улице, вдруг:

— Надя! Надя! Я служил поваром в вашем медсанбате…

Паренёк славный оказался, узнал, дал два сухаря. Я один себе взяла, другой Феде.

Вечером пристроили нас на ночлег в медпункте. Место дали на полу. Теснотища. Дух от портянок — хоть топор вешай. Утром слышу — начальник пришёл, спросил, где мы, и тут же стал распекать своих:

— Почему этих двух окруженцев не положили в командирскую палату? Эта медсестра и санитар подвиг совершили — девять дней голодали и холодали, а вырвались. Они-то ведь нашенские, медицинского роду-племени…

Под вечер собрали группу раненых, дали провожатого и повели нас табуном на девятый шлюз. Там медсанбат, там сангородок. Идти одиннадцать километров. Будто пустяк, а шли мы, уж и не помню сколько, часа четыре. Не помню, как и добрались. Федя меня поддерживал под руку, я почти падала.

В медсанбате санитарочка валенки с меня еле стянула, ручками всплеснула. Ноги опухли, красные. Врача позвала — обморожение второй степени. У Фёдора — такая же картина. Стали делать нам перевязки, мазью Вишневского лечить. Как-то глянула в зеркало: и я — и не я. Старуха из зеркала на меня глядит, а старухе всего-то двадцать годочков…

Из медсанбата переправили нас в Сегежу, в госпиталь. Там другую хворь нашли — двухсторонний плеврит. Боком мне вышли девять дней скитаний. Ну да организм молодой, и дело пошло на поправку. Разузнала тем временем, где наша дивизия. Идут дни. Просимся выписать нас, мол, хотим к своим, там мы нужнее, в родном медсанбате. Врач госпиталя в ответ:

— Полечитесь, милые. Отдохните от принятых страданий.

Наконец вняли нашим просьбам, выписали нас. Долго мы с Федей добирались в свой медсанбат. Помню, как наши девушки меня встретили — плачут, обнимают, в столовую потянули.

— Надька вернулась! Надя приехала!

Не успела кашу доесть, боец прибегает:

— Командир медсанбата майор Шапиро срочно к себе требует.

Пошла я вслед за посыльным. Захожу, сидят Шапиро и комиссар медсанбата Баранов.

— Почему жрать пошла, а не ко мне с докладом? — закричал Шапиро. — Где карточка того раненого, которого вы с Тимофеевым оставили на носилках в Повенце? Знаете, что вы, медсестра, сделали? На карточке обозначены номера дивизии, полка, медсанбата! Эти сведения к врагу попали. Они секретные! Я вас отдам под трибунал!

Сидела я, слушала, поглядывала на Баранова. Тот от меня глаза прятал. Когда Шапиро крикнул мне про трибунал, тут я вскочила:

— Отдавайте! Но рядом со мной будете сидеть вы! Вы, комбат, оставили девять человек живых! Кто больше тайну выдаст — карточка мёртвого красноармейца или живой, брошенный вами, человек? Кто обещал прислать автомашину? Кто бросил раненых в лапы врагу? Какие муки они приняли от финнов? Кого судить будут? Вас, командира медсанбата, или меня, рядовую медсестру?

Баранов тут заговорил:

— Нам, Яков Аврумович, надо быть довольными, что Надежда Кошутина вышла из окружения и что в родной медсанбат вернулась. Иди, Надя, отдыхай, сил набирайся.

— Не пойдёт отдыхать, в госпитале наотдыхалась, — перебивает его Шапиро. — Операционно-перевязочный взвод едет завтра на новое место. Приказываю тебе, Кошутина: поезжай со своим взводом и приступай к исполнению обязанностей медсестры.

Вышла я от комбата. Иду, слёзы весь светлый мир застилают чёрным платом. Все подруги медсанбатовские спрашивают, в чём дело. Я рукой отмахиваюсь, слёзы душат, слова в горле вязнут.

…Пошли знакомые фронтовые будни. Сотни, нет, тысячи операций сделали мы за войну. По двенадцать часов стояла я у операционного стола, помогая хирургам. Двенадцать часов длилась смена. А после смены ещё надо перевязки делать. Как вынести такое? Непомерная тяжесть пала на наши худые, костлявые девичьи плечи. Бывало, стою у стола и плачу от отчаянья, от того, что кровь кругом, что не всех удаётся спасти. Многие прямо на столе кончались. Руки немеют, голова тяжёлая, как колода, боль в спине от плохо залеченного плеврита. Стерильной палочкой с ваткой на конце слёзы вытру и дальше работаю, хирургам помогаю.

От Беломорканала до Германии дотопали. Тяжелейшие бои под Ленинградом, затем кровавая Курская дуга, освобождение Украины, Польши…

Пять раз комиссар Баранов представлял меня как лучшую, опытную операционную медсестру к медали «За боевые заслуги». И всякий раз Шапиро вычёркивал мою фамилию в списке. На шестой раз оставил…

Видимо, Баранов, но уж точно не Шапиро, к ещё одной награде меня представил. В 1943-м получила я знак «Отличник санитарной службы». Горжусь и поныне, ношу этот славный знак на парадном ветеранском платье. Мне он дороже медали. Отличник — этим всё сказано.

Прошли годы. Начали в стране отмечать День Победы. На двадцать пятую годовщину в Ленинграде собрались мы, бывшие красноармейцы и командиры 71-й дивизии. Первая встреча. В Ленинграде много наших жило. Многие врачи — ленинградцы. Радуемся, узнаём друг друга. Подхожу я к начальнику аптеки нашего медсанбата Корниенко. Добрый, отзывчивый, скромный парень.