Анатолий Гордиенко - Давно и недавно

Второй друг-приятель. Фамилию его забыл, то ли Сокольский, то ли Запольский, еврейчик. Весёлый, анекдотами так и сыплет. Никогда не видел его хмурым. Узрит меня ещё издали, и поёт: «Эх, Серёжа, нам ли быть в печали? Не прячь гармонь, играй на все лады». Если такой человек рядом, серый день кажется цветущим маем. Любили все его. Так вот, служил он в медсанбате механиком-электриком, не в нашем медсанбате, а где-то в другой дивизии. Медсанбату всегда нужен свет. Первым делом — в операционной. Нужен, конечно, и в палатах. Как без света операцию производить или рану рассмотреть? Для этого есть свой автономный движок. Если хорошо работает, значит, напряжение ровное. Однако бывает, что движок барахлит, тогда напряжение повышается, и как следствие — лампочки перегорают. Короче, лампочки в медсанбате кончились. При керосиновых лампах операции делают. На все просьбы дать лампочки нет ответа. Тогда этот электрик говорит командиру медсанбата: «Отправьте меня в Москву, я работал до войны на электроламповом заводе. Привезу сто штук. Друзья дадут: всё для фронта, всё для победы». Выписали ему командировку. Приехал в Москву, родню повидал, лампочек ему дали немеряно. Увидел он, что родня живёт бедно, и решил сделать «гешефт» — было у него такое словечко, торгануть, одним словом. Нашёл соседку-старушку, та продала десяток или два лампочек. Понравилось, живые деньги завелись. Он и назавтра дал ей лампочек на продажу. Тут милиция цапнула бабушку за воротник: откуда товар оборонного значения? Бабушка говорит: «Солдатик даёт» — и указала на соседа. В общем, взяли электрика войска НКВД, передали военным. Ну, суд, как положено. Получите, пожалуйста, два месяца штрафной роты.

Лежим мы как-то под деревом после боя. Электрик, Зарайский и я.

— Надо им, тем, кто нас осудил, доказать, что мы герои, а не червяки, — говорит нам электрик. — Они, судьи, прокуроры, думают, что мы жалкие трусы, что мы руку то и дело высовываем из окопа, чтоб нас долбануло. Нет, мы люди! Смелые советские люди. Вчера что наш замполит сказал? Мы идём по славному героическому пути наших предков!

Действительно, вчера, перед тем как идти в бой, замполит роты доложил, что здесь в 1916 году вёл своих храбрецов славный генерал Брусилов. Тут они громили хвалёные войска немецкого кайзера Вильгельма в Первую мировую войну.

И что вы думаете? Через неделю бросают нас тоже в прорыв, форсировать Буг. Так вот, этот электрик лично подбил гранатой немецкий танк. Ранило его в руку там. Увезли в санбат. Доказал всем, кто мы есть. Наша рота подбила тогда несколько танков и самоходок.

Наступил июль. И тут я узнаю из газеты, что освобождён Петрозаводск. Вот тогда я заплакал в первый раз на фронте. Не после суда проронил горькую слезу, не после первого страшного боя, а вот тогда, когда узнал про освобождение родной Карелии. Почему я не с ними, с доблестными войсками Карельского фронта? Почему я тут гибну в чужой далёкой Польше? Замполит говорит: «Мы Родину защищаем». Я и сейчас плачу, когда вспоминаю тот день, вижу эту газету в моих руках. Газеты-то с опозданием шли. Читаю и плачу.

…Иконников прервал свой рассказ. Его душили слёзы. Именно душили, по-иному не скажешь. Никогда раньше я не видел милого Сергея Алексеевича таким. Всегда спокойный, выдержанный, рассудительный, трезвый. Я был с ним на местах боёв дивизии под Киевом, в Гирвасе, на Киваче, в Медгоре, в Повенце, на Беломорканале. Мы стояли у братских могил. Я наблюдал, как Иконников читал имена своих однополчан на могильных плитах. Он медленно шевелил губами, отирая чистым носовым платком пыль с плит, оставляя у каждой алую гвоздику. Лицо его сохраняло покой и торжественность. А тут! Слёзы текли по щекам, горло сдавило так, что он не смог даже выпить глоток остывшего чая из чашки, которую ему заботливо подала Надежда Егоровна.

— День за днём освобождали мы Польшу, — передохнув, продолжал Сергей Алексеевич. — Наша штрафная рота поредела. Ну, в бой идём, понятно, знаем — не все вернутся. Но вот короткая передышка. Мы только-только взяли деревню. Остановились у крайнего дома. Наши пошли в этот дом, кто-то повёл во двор лошадей. Я пошёл в огород поглядеть, что у них, у поляков, растёт. Бомба прилетела — и прямо в дом. Вторая — в конюшню. Вот уж увидел воочию, как смешались в кучу кони, люди. Метров пятьдесят от огорода до дома. Меня взрывной волной наземь бросило. Помню, как за ботву картофельную руками уцепился. Взрывом меня подняло, как щепку. Остался цел, без царапин. Оглох малость, но крови-то нет. Комья земли летели на спину. Лежал в земле, будто похороненный…

Идут дни. Уже два месяца прошло, а меня не освобождают. Кому пожалуешься?

Помню, наша штрафная рота получила приказ первой переправиться через реку Сан. Построили наш взвод. Кто умеет плавать — шаг вперёд. Большая часть взвода поплыла. Я с товарищами остался на берегу. Автоматным и пулеметным огнём прикрываем пловцов. Вижу, как тонут. Считаю: один, второй, пятый. Девять человек тогда погибло. Немцы бьют нещадно. Сначала по тем, кто на воде, а потом и наш черёд настал. Небесные силы, помогите! Оказывается, нас, именно наш взвод штрафников, бросили как приманку. Вроде здесь основная переправа. Обманули немца. Основные же силы нашего штрафбата пошли в другом месте, выше нас. Успешно, без потерь переправились. А за ними сапёры, понтонёры. Навели быстро понтонный мост, и пошла вперёд 71-я наша родная дивизия. Пошли танки, пушки. А кто первым был? Мы — штрафники. Спасибо бы кто сказал. Как же, дождёшься…

Сандомирский плацдарм — страшная бойня. Сколько там людей полегло! Расскажу про последний бой. Много раз я искал на наших советских картах польский городок Кристинополь. Так он тогда назывался. Но нет его у нас на картах. Пошёл полк нашей дивизии и застрял. А затем и вовсе откатился. Что делать? Кинули нас, смертников. Дали выпить тем, кто хотел. Пошли, поползли. Улицы узкие, танкам идти опасно — подожгут фаустпатроном в два счёта. Оборона у немцев крепкая, капитальная. Мы сунулись — чёрта с два. Тогда решили не в лоб идти, а на окраину выскочить, там объездная дорога. Немцы не ожидали нас там, кинулись врассыпную. Мы за ними. Что это было? Мы стреляли, орали, убивали, падали. Оглушённые, поднимались и снова стреляли, бежали вперёд. Как я остался жив, никак не пойму. Почему не ужалила меня немецкая острая пуля, почему осколок прошипел рядом и упал на сапог, горячий, как головня? Надя говорит, что молилась и денно и нощно. Вымолила меня у небесного отца.

Позже, в Данциге уже дело было. Курим втроём у землянки. Снаряд прилетел. Двоих убило, а я стою целый и невредимый. Что это? Как понять?

Ну да продолжим. Где-то у Вислы собирают нас, нашу роту штрафников. Считают — осталось двенадцать человек. Семь штрафников и пять командиров. Такая вот бухгалтерия. Пятнадцатого августа меня освободили. Вместо одного — три месяца штрафной роты! Вот какой печальной стороной судьба ко мне повернулась. За что три месяца? За что такая «щедрость»?