Анатолий Гордиенко - Давно и недавно

Мысль пойти за кулисы у меня созрела как-то внезапно. Пойти, поклониться, попросить её сфотографироваться с нами. Солдатам не откажет. Фотоаппарат был, группа для съёмки сколотилась мгновенно, а вот за кулисы идти со мной побоялись. Пошёл я один.

В узком коридоре за сценой я наткнулся на баяниста. Он курил и с охотой поведал, что у Лидии Андреевны хорошее настроение от горячего приёма и она, конечно, не откажет сфотографироваться.

Я постучал в дверь. Лидия Андреевна пила чай, пригласила меня сесть к столу, выслушала и сказала:

— Вот допью чай, переоденусь ко второй части и выйду.

Сказала так, что спрашивать о том и о сём не выходило. Позже уже она полюбопытствовала, как меня зовут, как служится, кто остался дома, пишу ли я часто письма матери. Это когда осветители наводили на нас свет «юпитера» — прожектора, висевшего над сценой.

А пока я ждал её у двери. Подошёл баянист. Вот у него я и спросил всё, что хотелось. Баянист рассказал, что Лидия Андреевна освободилась недавно, в 1953 году, что ей запрещено выступать в больших городах. Сидела она из-за мужа, генерала Крюкова, который якобы вывез из Германии слишком много трофеев, а она-де, Лидия Андреевна, распродавала эти трофеи — картины и бриллианты — своим друзьям. Баянист сказал, что с Руслановой выступает впервые, сам он верит и не верит этим россказням — скорее всего, дело склепал Берия…

…Вот и вышли мы с Лидией Андреевной в светлый круг. Я, кликнув товарищей, стоявших в коридоре, прилепился крепко к Руслановой слева, держал её под руку, но мои ретивые однополчане грубо оттирали меня от знаменитой певицы.

Почему-то запомнились уши Руслановой, отягощенные толстыми серьгами, запомнились румяна, плотным слоем положенные на лицо, поразили глаза, горящие молодым огнём. Было ей тогда пятьдесят четыре года, изведала она взлёты и падения, счастье и горе.

В 2000 году в стране отмечалось столетие Руслановой. Я нашёл старые фотографии, где мы, солдатики, облепили Великую дочь России, рассказал о ней подробно по Карельскому телевидению в своей авторской программе «Наша военная молодость». Обратился к телезрителям, затем к тем, кто служил тогда в Мурманске и мог быть на её концертах. Просил откликнуться. Никто не отозвался.

…Витя Хорохорин молча слушал мой рассказ о концерте Руслановой. Вскоре он не стал приходить на репетиции. Капитан Звонцов уговаривал его, стыдил, угрожал. Виктор петь отказывался, говорил, что застудил горло, запевая в строю. Не ходил он с нами, с нашим оркестром, на шефские концерты ни на рыбокомбинат, ни на хлебозавод. Ушёл в себя. С брёвен перевели его на склад, где он чистил ветошью американские телефонные аппараты, оставшиеся после войны и стоявшие в сумках из добротной, толстой кожи. Там, на складе, я его и разыскал, дабы сообщить пришедшую мне в голову идею.

— Хорошие подмётки, как считаешь? — спросил меня Виктор, поглаживая жёлтую американскую кожу.

— Я считаю, что надо послать твоему Колпакчи письмо. Смысл — как у Чехова. Ты, Ванька Жуков, пишешь: «Милый дедушка, Владимир Яковлевич, забери меня отсюдова. Тут меня селёдкой в харю тычут, заставляют петь на морозе и скоро вообще посадят на губу».

— Составишь письмецо — век не забуду.

— Составлю, рад стараться, — пообещал я, ибо был признанным полковым сочинителем. Газета «Патриот Родины» уже печатала мои стихотворения, я сочинял раздирающие душу письма далёким невестам, которые не отвечали моим славным однополчанам, доблестным защитникам Родины.

Через день письмо к Колпакчи было готово. Его мы бросили не в Мурманске, а передали с кем-то, кто ехал в Петрозаводск. Ведь письмо шло поверх всех голов: рядовой не имел право обращаться непосредственно к генералу.

Через две недели штабной писарёнок Лебедев, прозванный за мелкоту своего тела «лебедёнком», принёс вечерком узенькую бумажку, где он собственной рукой переписал радиограмму: «Откомандировать рядового 12-го отдельного армейского полка связи Хорохорина в распоряжение штаба Северного военного округа. Командующий Колпакчи».

Не помню, как прощались, помню, что обещали писать друг другу. Одно письмо я получил. Витя сообщал, что принят в военный ансамбль песни и пляски Северного военного округа, находятся они в Сортавале при Доме офицеров. Ансамбль почему-то базировался там.

Витя Хорохорин убыл в Петрозаводск, и оркестр наш полковой стал хиреть, репертуар сократился.

— Посмотри на мои руки, — как-то пожаловался мне на репетиции Юра Лифшиц. — Два пальца придавил: гружу столбы, подхватил эстафету Виктора. Хочу тоже сбежать в ансамбль. В настоящий — ансамбль песни и пляски Краснознамённого Северного флота. У меня есть дружок, тоже скрипач. Так вот он служит как раз в этом ансамбле знаменитом. Мы учились вместе в Петрозаводском музыкальном училище. Дружок рассказал обо мне своему начальнику и концертмейстеру. Те заинтересовались, приезжали на днях, беседовали со мной. Короче, они меня согласны взять. Но говорили, что трудности будут с переводом из сухопутных войск на флот. Требуется чуть ли не приказ Министерства обороны.

— Давай напишем прошение Жукову. У меня уже есть опыт.

И я стал живописать, как будет составлено письмо:

— Вначале ты пишешь, что твой батя воевал под победными знамёнами Маршала, видел его в поверженном Берлине. Затем: в вашем доме всегда висела большая фотография Жукова, вырезанная из «Огонька». Завершается письмо криком о помощи, дескать, не могу жить без моря, помогите осуществиться мечте детства и юности, переведите в матросы, согласен служить на год, а то и на два дольше.

— Во-первых, отца трогать нельзя, — тихо сказал Юра. — Он не воевал. Он сгинул в лагерях. А мама моя тоже не воевала, она из музыкального рода Раутио.

— Да, маму к Жукову не прилепить.

— Пусть начальник ансамбля заботится, — закончил разговор Юра. — Он офицер, его наверняка знает командующий Северным флотом.

— Жаль. А то бы душевное письмо получилось. Поэма в прозе. Я бы тебе к вечеру и сочинил…

Побежали серые долгие дни. Юра пропадал на разных тяжких работах, ходил в наряды. И вдруг приходит приказ: перевести рядового войсковой части 57243 Юрия Давыдовича Лифшица в матросы.

Так Юра попал в знаменитый ансамбль Северного флота. Играл с азартом на своей скрипочке, был с ансамблем даже за границей, когда корабли ходили с дружественным визитом. В конце долгой морской службы в Североморске, где находился ансамбль, Юра женился и привёз в Петрозаводск золотогривую мрачноватую деву.