Анатолий Гордиенко - Давно и недавно

Утром Витя не подхватился, как мы, очумелые, на физзарядку, а важно, не торопясь, поднялся лишь к обеду. Приказ поступил — не беспокоить.

— Компания человек двадцать, — рассказывал мне он вечером в Ленинской комнате. — Все в гражданском. Женщины, крашеные, в перманенте, пили, как лошади. Сначала всё чинно, а потом понеслось. Пел я под баян. Пел свой репертуар. Колпакчи сидел, сжав голову руками. Потом уже хором пели, потом женщины или девушки эти пели, заставляли меня «тянуть кота за хвост» вместе, но со мной у них не ладилось: у меня бас, у них сопрано. Адъютант разрешил поесть, дал выпить рюмочку, а когда в казарму отвозил, налил ещё и приказал не распространяться.

Хорохорина вызывали раз или два в месяц. Иногда Витя молчал и ничего не хотел рассказывать, лицо его тогда становилось чужим и неприветливым. Иногда его прорывало.

— Понимаешь, мне там не по себе. Ну, будто во что-то вступил. Без конца: спой эту, теперь эту, а эту можешь? Почему не можешь — слов не знаешь? Не знаешь — научим, не хочешь — заставим. Тут мой генерал вмешался. Как рявкнет, тот жлоб сразу: виноват, Владим Яковлич, виноват, товарищ генерал. Другой любопытствует, почему я бросил консерваторию. Да не я бросил, а меня бросили! За длинный язык. «Сивка-бурка, Красная Горка!» — это так Ленин в нашем «капустнике» кричал по телефону, отдавая приказ о подавлении Кронштадтского мятежа. Ну вот за этот «капустник» и отдали нас в солдаты. Прощаясь, молвили в деканате: «Скажите спасибо, что не посадили…»

А иногда на вечеринке Колпакчи меня не замечает. Нет меня. Тень сидит, точка. Пустое место. Слуга. Заговорил я с соседкой — дама в чернобурке, даже в комнатах её не снимала. Позже баянист сказал, что видел у неё шрам на шее. Так она мне: что ты воображаешь, подумаешь, Шаляпин выискался. Эта хоть о Шаляпине слыхала, а остальные… Поглядел бы ты на них. Потаскухи намалёванные, а говорят: мы порядочные, мы учителя, мы медики. Семья-то генерала в Москве, вот он и резвится. Подчас до такой степени, что… Иногда мне жалко его почему-то.

Колпакчи я видел очень часто, в основном из окон учебного класса, иногда в штабе армии, когда стоял на часах у знамени. Это был настоящий генерал, настоящая военная косточка. Высокий, стройный, летом и даже зимой в плаще. Чёрные, кустистые брови, горбатый нос — Колпакчи был из обрусевших греков. Сказывали, что в революцию вступил прапорщиком, участвовал в штурме Зимнего дворца, после чего Ленин назначил его чуть ли не комендантом революционного Петрограда.

В Отечественную войну Колпакчи командовал армиями, был в милости и немилости у Верховного. Звезду Героя получил в конце войны. В то время, когда я его видел, Владимиру Яковлевичу Колпакчи было пятьдесят четыре года.

…Наступил 1954 год. В Северном нашем военном округе произошло ЧП. Над Кольским полуостровом пролетел американский самолёт. Офицеры шушукались — убирают Мерецкова. Помню прилёт в Мурманск Булганина, министра обороны. Мне даже выпала честь быть в его дальней охране, но это отдельный рассказ.

В общем, нашего Колпакчи назначают вместо Мерецкова командовать округом, переводят в Петрозаводск.

Рассказы Виктора Хорохорина о посиделках у Колпакчи я часто вспоминал, уже живя в Петрозаводске. Да, наш генерал рождён был хватом! Тут уж ничего не попишешь. Слухи о его неукротимой любвеобильности долго ещё будоражили столицу Карело-Финской ССР. Причём Колпакчи, Герой Советского Союза, генерал армии, командующий военным округом, не пренебрегал ни парикмахершами, ни продавщицами, ни пожилыми, ни очень юными.

Старые офицеры и личную жизнь, и саму смерть Колпакчи называли глупой. После окончания военных учений в Молдавии генерал не захотел ехать автомобилем в Одессу. Он будто бы хвастливо заявил соратникам, что пока те будут ползти на машинах, он с милой компанией и девочками будет гулять в ресторане на берегу моря.

Случилось это в мае 1961 года. Вертолёт, в котором находился генерал армии Колпакчи — инспектор Министерства обороны — и сопровождающие его военные чины, поднявшись, внезапно рухнул. Все погибли.

Но пока ещё 1954 год. Колпакчи уехал в Петрозаводск. Командир нашего полка связи полковник Конобеев, а за ним и комбат, и ротный, будто проснувшись после долгой спячки, начали всячески притеснять Хорохорина. Заставляли запевать, да ещё на холоду. А мы не могли тянуть за его басом. Его заставляли штабелевать тяжёлые, вонючие, липкие от пропитки телеграфные столбы.

— Жизнь моя серая, как штаны пожарника, — горевал Витя. — Чует моё нутро, упекут они меня на губу. Помнишь эпизод про батю, командира полка? Я сказал, что он — самодур, сказал адъютанту Колпакчи — тот интересовался тогда, что я думаю о нашем новом командире полка. Видимо, адъютант и тявкнул потом Конобееву по-дружески. Помнишь, когда меня не пустили на Русланову и упекли в наряд на кухню?

Как же не помнить — помню. На этот памятный концерт пошла вся наша школа, пошли участники художественной самодеятельности полка. Вечером на разводе Виктора не назвали, не было его и в списке в наряд, а утром без объяснений послали мыть котлы.

…Любовь к Лидии Руслановой привил мне мой отец. Голос её, божественный, необыкновенно русский, ловили мы по приёмнику ещё в партизанском отряде на Украине. После войны всюду пели «Валенки». Русланова часто выступала по радио, ни один концерт в Москве не обходился без неё. В народе говорили — Сталин боготворит Русланову. И вдруг страшная новость: Русланову сослали на Колыму. Почему, за что, как? За то, что пела на фронте? Пела в поверженном Берлине, за то, что звали её «соловьём России»?

Да что в Отечественную! Русланова пела на финской, здесь, у нас в Карелии. Пела в Лоухи и Кеми, в Ухте и Кандалакше, пела в землянках, в школах, где лежали раненые и обмороженные.

Посадили, как водится, вначале мужа, боевого генерала, а потом и её. Посадили сразу после войны. Отец мой огорчился до слёз. Тупо вертел колёсико радиоприёмника, но заливистый, переливистый, перламутровый, как говорил отец, неповторимый голос Руслановой исчез из эфира. Судачить об этом боялись. Страх парализовал наши умы и сердца. Треть страны сидела в лагерях, чёрное горе несправедливости жило почти в каждой семье.

Итак, Дом офицеров в Мурманске.

Как мне описать голос Руслановой? Не знаю. Да может, и не надо: все его слышали, все его помнят. А все ли?

Опишу внешность, которая меня поразила. Широкий, громоздкий национальный костюм: сарафан, душегрейка, оборки, рюши, кружева, мониста. Много надето. Может, тут какие-то мордовские элементы — ведь она была родом из тех мест.

На сцене двое — великая певица и баянист с огромным, рокочущим баяном. Пела Русланова знакомые и незнакомые песни. В зале сидели одни солдаты, и наши аплодисменты смахивали на пушечный грохот.